Ван Гог. Письма

четвертью и, наконец, маленький офорт Жакемара с «Чтеца» Мейссонье. Ничего не могу с

собой поделать – люблю Мейссонье.

Прочел в «Revue des deux Mondes» статью о Толстом. Как видно, Толстой у себя в

стране занимается вопросами религии не меньше, чем Джордж Элиот в Англии.

У Толстого есть какая-то книга о религии. Называется она, кажется, «В чем моя вера? –

и, должно быть, очень интересна. Насколько я понял из статьи, Толстой пытается выделить в

христианской религии то, что есть в ней непреходящего и что свойственно также другим

религиям. Он, видимо, не признает воскресения тела и даже души и, подобно нигилистам,

считает, что за гробом ничего нет, но что человек, умирая, продолжает жить в остальных

людях, в человечестве.

Сам я книги не читал и не могу сказать в точности, как Толстой смотрит на вещи, но

полагаю, что религия его не может быть жестокой и умножать наши страдания; напротив, она,

вероятно, дает людям утешение и покой, вселяет в них энергию, житейское мужество и многое

другое.

Среди репродукций Бинга я особенно восхищен рисунком «Травинка», гвоздиками и

Хокусаи.

Что бы мне ни говорили, самые вульгарные цветные гравюры на дереве с их плоскими

тонами восхищают меня не меньше, чем Рубенс или Веронезе, и по тем же причинам. Я отлично

знаю, что это не примитивы. Примитивы, разумеется, восхитительны, но для меня это вовсе не

основание повторять фразу, ставшую уже чуть ли не поговоркой: «Посещая Лувр, я не в

состоянии уйти дальше примитивов».

Скажи я какому-нибудь серьезному любителю японцев, даже самому Леви: «Ничего не

могу поделать, сударь, меня восхищают эти оттиски за 5 су», он, более чем вероятно, был бы

немного шокирован и пожалел бы о том, что я так невежествен и что у меня такой дурной вкус.

Не так же ли считалось когда-то дурным вкусом любить Рубенса, Иорданса, Веронезе?

Надеюсь, со временем я перестану ощущать одиночество в своем новом доме и научусь

находить себе в непогоду или длинными зимними вечерами какое-нибудь занятие, в которое

можно уйти с головою.

Проводят же, например, ткач или корзинщик целые месяцы в полном или почти полном

одиночестве, так что единственное их развлечение – работа.

Выдерживать такую жизнь этим людям помогает сознание того, что они у себя дома,

успокоительная привычность окружающего. Конечно, я не отказался бы от чьего-нибудь

общества, но раз его нет – не собираюсь убиваться из-за этого, тем более что рано или поздно

ко мне кто-нибудь да приедет. Почти не сомневаюсь в этом. С тобой – то же самое: если тебе

захочется разделить с кем-нибудь свое одиночество, ты всегда найдешь желающих среди

художников, для которых вопрос жилья – очень серьезная проблема. А у меня к тому же есть

мой долг – начать, наконец, зарабатывать деньги своим трудом; поэтому я отчетливо

представляю себе, какая огромная работа меня ожидает.

Ах, если бы у каждого художника было на что жить и работать! Но раз этого нет, я хочу

писать картины, писать много и лихорадочно. И, может быть, наступит день, когда мы сумеем

расширить наши дела и приобрести больше влияния.

Но до этого далеко – сначала нужно крепко поработать.

Живи мы в военное время, нам, вероятно, пришлось бы сражаться; мы, конечно,

сожалели бы о том, что сейчас не мирное время, но все-таки дрались бы, раз это необходимо.

Точно так же мы имеем право мечтать о таком порядке вещей, при котором можно было

бы жить и без денег. Но раз в наше время без них ничего не сделаешь и тратить их все-таки

приходится, мы вынуждены думать о том, как их добыть. Мне лично легче заработать их

живописью, чем рисунками.

Как правило, людей, умеющих ловко рисовать, гораздо больше, чем тех, кто способен

быстро писать маслом и схватывать красочность природы. Такая способность всегда останется

редкой, и как бы долго картины ни завоевывали признание, на них рано или поздно найдется

покупатель. Но что касается полотен, написанных более или менее жирными мазками, то им, на

мой взгляд, нужно подольше сохнуть здесь, на юге.

Я читал, что работы Рубенса, хранящиеся в Испании, отличаются бесконечно более

сочным колоритом, чем его полотна, находящиеся на севере. Здесь даже руины, стоящие под

открытым небом, сохраняют белый цвет, в то время как на севере они темнеют и выглядят

грязно-серыми. Постепенно я начинаю лучше понимать красоту здешних женщин. Глядя на

них, я неизменно возвращаюсь мыслью к Монтичелли. В красоте здешних женщин огромную

роль играет цвет. Не хочу этим сказать, что у них некрасивые формы, но очарование их не в

формах, а в крупных линиях носимой с изяществом пестрой одежды и в тонах тела. Мне еще

придется помучиться, прежде чем я научусь изображать их такими, какими теперь вижу. Я

уверен лишь в одном – оставшись здесь, я этого добьюсь. Но, для того чтобы создать подлинно

южную картину, мало обладать известными техническими навыками. Нужно долго наблюдать

за вещами, чтобы глубоко понять их и дать замыслу вызреть. Покидая Париж, я даже не

предполагал, что Монтичелли и Делакруа окажутся такими правдивыми. Лишь теперь, прожив

здесь долгие месяцы, я начинаю убеждаться, что они ничего не выдумывали. И полагаю, что