Ван Гог. Письма

фр.
Кроме того, я должен рассчитаться за белье,
которое мне дали в лечебнице, а также починить
ботинки и штаны, что в целом составляет около 5 фр.
За дрова и уголь, купленные ранее, в декабре,
а также на будущее, не меньше чем 4 фр.
Прислуге за 2-ю декаду января 10 фр.
26,50 фр.
Завтра, когда я со всеми расплачусь, у меня
останется чистыми 23,50 фр.
Сегодня 17-е, надо прожить еще 13 дней.
Спрашивается, сколько же я могу тратить в день? Да, забыл прибавить те 30 фр., что ты
послал Рулену. Из них он погасил задолженность за дом в декабре – 21,50.
Вот, дорогой брат, мой баланс за текущий месяц. Но это еще не все: прибавим сюда твои
расходы, вызванные телеграммой Гогена, которого я уже выругал за нес.
По-моему, ты истратил не меньше 200 франков, верно? Гоген утверждает, что он
поступил как нельзя более разумно. Мне же его шаг представляется совершенно нелепым. Ну,
предположим, я действительно свихнулся. Но почему мой прославленный сотоварищ не повел
себя более осмотрительно?
Впрочем, довольно об этом.
То, что ты так щедро расплатился с Гогеном, – выше всяких похвал: теперь он не
сможет сказать о наших с ним отношениях ничего, кроме хорошего.
Это во всяком случае утешительно, хотя обошлось нам, пожалуй, дороже, чем
следовало.
Теперь он поймет, по крайней мере, должен понять, что мы стремились не
эксплуатировать его, а сохранить его здоровье, работоспособность и честное имя, правда?
Если все это для него менее важно, чем грандиозные прожекты, вроде ассоциации
художников и других воздушных замков, которые Гоген, как тебе известно, продолжает
строить, значит, он не отдает себе отчета в том, сколько обид и вреда он невольно причинил
нам с тобой в своем ослеплении, значит, он сам невменяем.
Если ты сочтешь мое предположение чересчур смелым, не настаиваю на нем, однако
время покажет.
Нечто подобное с Гогеном было уже и раньше, когда он подвизался, по его выражению,
в «парижских банках», где вел себя, как ему представляется, с большим умом. Мы с тобой,
вероятно, просто не обращали внимания на эту сторону дела.
А ведь некоторые места в нашей предыдущей переписке с ним должны были бы
насторожить нас.
Если бы он в Париже хорошенько понаблюдал за собой сам или показался врачу-
специалисту, результаты могли бы оказаться самыми неожиданными.
Я не раз видел, как он совершает поступки, которых не позволил бы себе ни ты, ни я –
у нас совесть устроена иначе; мне рассказывали также о нескольких подобных выходках с его
стороны; теперь же. очень близко познакомившись с ним, я полагаю, что он не только ослеплен
пылким воображением и, может быть, тщеславием, но в известном смысле и невменяем.
Сказанное мною отнюдь не значит, что я советую тебе при любых обстоятельствах
делать ему на это скидку. Я просто рад, что, рассчитавшись с ним, ты доказал свое
нравственное превосходство: нам нечего теперь опасаться, как бы он не втянул нас в те же
неприятности, которые причинил «парижским банкам».
Он же – господи, да пусть он делает, что угодно, пусть наслаждается независимостью
(интересно, в каком это отношении он независим?) и на все смотрит по-своему – словом, пусть
идет своей дорогой, раз ему кажется, что он лучше, чем мы, знает, что это за дорога.
Нахожу довольно странным, что он требует от меня одно из полотен с подсолнечниками,
предлагая мне, насколько я понимаю, в обмен или в подарок кое-какие из оставленных им здесь
этюдов. Я отошлю их ему – ему они, возможно, пригодятся, а мне наверняка нет.
Свои же картины я бесспорно сохраню за собой, в особенности вышеупомянутые
подсолнечники. У него уже два таких полотна, и этого хватит.
А если он не доволен нашим обменом, пусть забирает обратно маленькую картину,
привезенную им с Мартиники, и свой автопортрет, присланный мне из Бретани, но зато, в свою
очередь, возвратит мне и мой автопортрет, и оба «Подсолнечника», которые взял себе в
Париже. Таково мое мнение на тот случай, если он вернется к этому вопросу.
Как может Гоген ссылаться на то, что боялся потревожить меня своим присутствием?
Ведь он же не станет отрицать, что я непрестанно звал его; ему передавали, и неоднократно, как
я настаивал на том, чтобы немедленно повидаться с ним.
Дело в том, что я хотел просить его держать все в тайне и не беспокоить тебя. Он даже
не пожелал слушать.
Я устал до бесконечности повторять все это, устал снова и снова возвращаться мыслью к
тому, что случилось…
Что будет дальше – зависит от того, насколько восстановятся мои силы и сумею ли я
удержаться здесь. Менять образ жизни или срываться с места я боюсь – это сопряжено с
новыми расходами. Я никак не могу окончательно прийти в себя, и это тянется довольно давно.
Я не прекращаю работу и, так как порою она все-таки подвигается, надеюсь, набравшись
терпения, добиться– поставленной цели – возместить прежние расходы за счет своих картин.
Рулен расстается со мною – он уезжает уже 21-го. Его переводят в Марсель с
ничтожной прибавкой к жалованью; поэтому ему придется на время оставить детей и жену
здесь – они переберутся к нему в Марсель лишь позднее, так как содержать там семью гораздо
труднее, чем в Арле.
Для Рулена это, конечно, повышение, и все-таки до чего же скудно вознаграждает
правительство такого служаку за его многолетний труд! Мне кажется, что они с женой в душе
глубоко огорчены. На прошлой неделе Рулен часто бывал у меня.
Жаль все-таки, что мы с Гогеном так скоро перестали заниматься Рембрандтом и
проблемой света. Если де Хаан и Исааксон все еще этим интересуются, пусть не прекращают
свои исследования. После болезни глаза у меня, естественно, стали очень, очень восприимчивы.
Я долго рассматривал «Могильщика» де Хаана: он любезно прислал мне фотографию со своей
работы. Так вот, на мой взгляд, в этой фигуре есть нечто подлинно рембрандтовское –
кажется, будто она освещена отраженным светом, исходящим из свежевыкопанной могилы, на
краю которой, как лунатик, и застыл могильщик.
Сделана вещь очень тонко. Я, например, не разрабатываю замысел с помощью угля, а
вот у Хаана средством выражения стал именно уголь, который к тому же материал бесцветный.
Мне бы очень хотелось, чтобы де Хаан посмотрел один мой этюд: зажженная свеча и
два романа (один желтый, другой розовый), лежащие на пустом кресле (кресло Гогена) ; холст
размером в 30, сделанный в красных и зеленых тонах. Сегодня пишу пандан к нему – стул из
некрашеного дерева, трубка и кисет. В обоих этюдах, как и во многих других, я пытался создать
эффект света за счет светлых тонов.
Прочти де Хаану то, что я пишу на этот счет,– он, вероятно, поймет, чего я добивался.
Письмо поневоле получилось очень длинное – я ведь анализировал свой баланс за
текущий месяц, да еще плакался по поводу странного поведения Гогена, который исчез и не
дает о себе знать; тем не менее не могу не сказать несколько слов ему в похвалу.
Он хорош тем, что отлично умеет регулировать по вседневные расходы.
Я часто бываю рассеян, стремлюсь лишь к тому, чтобы уложиться в месячный бюджет в
целом; он же гораздо лучше меня знает цену деньгам и умеет сводить концы с концами
ежедневно. Но беда в том, что все расчеты его идут прахом из-за попоек и страсти к грязным
похождениям.
Что лучше – оборонять пост, на который ты добровольно стал, или дезертировать?
Я никого не осуждаю, в надежде, что не осудят и меня, если силы откажут мне; но на
что же употребляет Гоген свои достоинства, если в нем действительно так много хорошего?
Я перестал понимать его поступки и лишь наблюдаю за ним в вопросительном
молчании.
Мы с ним время от времени обменивались мыслями о французском искусстве, об
импрессионизме.
На мой взгляд, сейчас нельзя или, по крайней мере, трудно ожидать, что импрессионизм
сорганизуется и начнет развиваться спокойно.
Почему у нас не получается того же, что получилось в Англии во времена
прерафаэлитов?
Потому что общество находится в состоянии распада.
Возможно, я принимаю все слишком близко к сердцу и слишком мрачно смотрю на
вещи. Интересно, читал ли Гоген «Тартарена в Альпах» и помнит ли он того прославленного
тарасконца, сотоварища Тартарена, у которого было столь сильное воображение, что вся
Швейцария казалась ему воображаемой?
Вспоминает ли он о веревке с узлами, которую Тартарен нашел на альпийской вершине
после того, как свалился.
Тебе хочется понять, в чем было дело? А ты прочел всего «Тартарена»?
Это изрядно помогло бы тебе разобраться в Гогене.
Я совершенно серьезно рекомендую тебе прочесть соответствующее место в книге Доде.
Обратил ли ты внимание, когда был здесь, на мой этюд с тарасконским дилижансом,
упоминаемым в «Тартарене – охотнике на львов»?
И вспоминаешь ли ты другого героя, наделенного столь же счастливым воображением,