Ван Гог. Письма

сделаю его на три четверти в тонах зеленого мыла, и затем уголок, где сидит девочка,

обработаю нежно, мягко, с чувством.

Ты, конечно, понимаешь, что я еще не в силах выразить все так, как чувствую, а лишь

пытаюсь преодолеть трудности: зелено-мыльная часть еще недостаточно зелено-мыльна, а

нежность опять-таки недостаточно нежна. Но как бы то ни было, набросок сделан, мысль

выражена и, думается, более или менее сносно…

Тео, у меня куча неприятностей с натурщиками. Я подолгу гоняюсь за ними, а если

нахожу, то их либо трудно заманить в мастерскую, либо они совсем не приходят. Не далее как

сегодня утром не пришел сынишка кузнеца: его отец хотел, чтобы я платил ему гульден в час,

ну, а я, конечно, не согласился.

Завтра мне снова будет позировать старуха, но она не приходила вот уже три дня. Когда

я выхожу, я часто делаю наброски в дешевых кухмистерских, в залах ожидания третьего класса

и тому подобных местах. Но на улице чертовски холодно; я в особенности мерзну, потому что

не умею рисовать так же быстро, как более опытные художники, и должен детально отделывать

свои наброски, если хочу, чтоб они приносили мне какую-то пользу.

175

Сейчас, пока Мауве болен или слишком занят своей большой картиной, я получил

разрешение посещать Вейсенбруха, в случае, если мне нужно что-нибудь спросить; Вейсенбрух

уверил меня, что я могу не беспокоиться насчет того, что Мауве якобы изменил свое отношение

ко мне.

Я спросил также Вейсенбруха, что он думает о моих рисунках пером. «Это ваши лучшие

работы», – ответил он. Я рассказал ему, что Терстех выругал меня за них. «Не обращайте

внимания, – успокоил меня он. – Когда Мауве заявил, что вы прирожденный художник, а

Терстех отрезал «нет», Мауве взял вашу сторону – я сам присутствовал при этом. Если это

повторится теперь, когда я видел вашу работу, я тоже встану на вашу сторону». Это «встану на

вашу сторону» не так уж трогает меня; но должен сказать, иногда мне становится невмоготу

слушать вечный припев Терстеха: «Пора тебе начать думать о том, как самому заработать на

хлеб». Это выражение кажется мне таким отвратительным, что я в таких случаях лишь с

большим трудом сохраняю спокойствие. Я работаю изо всех сил и не щажу себя, значит,

заслуживаю свой хлеб, и никто не вправе упрекать меня за то, что я до сих пор ничего не

продал. Сообщаю тебе эти подробности, так как не могу понять, почему ты за весь этот месяц

ничего мне не написал и не прислал.

Быть может, ты что-нибудь услышал от Терстеха или других и это повлияло на тебя?

Еще раз уверяю тебя: я очень много работаю и стараюсь продвинуться именно в том, что легко

продать, прежде всего в акварели, но добиться успеха немедленно не могу. Если даже лишь

постепенно я научусь работать с нею, то и тогда это будет большим и быстрым шагом вперед –

ведь я еще так мало работаю в этой области. Добиться же успеха немедленно я не в силах. Как

только Мауве поправится и снова придет ко мне или я зайду к нему, он даст мне ценные

указания насчет этюдов, которые я покамест пишу.

В последнее время Мауве делал для меня очень мало и однажды сам мне сказал: «У меня

не всегда бывает охота учить вас: иногда я слишком устаю, и тогда уж вы, ради бога,

выжидайте более подходящего момента».

Я считаю большой удачей, что время от времени могу посещать такого умного человека,

как Вейсенбрух, особенно если он дает себе труд,– как, например, сегодня утром, – показать

мне рисунок, над которым он работает, но который еще не готов, и объяснить мне, как он

собирается закончить его. Это как раз то, что мне нужно.

177 Суббота

Ты находишь, что маленькая акварель – лучшее из того, что ты у меня видел. Положим,

это не так – мои этюды, которые находятся у тебя, гораздо лучше и рисунки пером, сделанные

летом, тоже; эта маленькая акварель – безделица, и я послал ее тебе только для того, чтобы ты

убедился, что и я могу иногда работать акварелью. Другие же вещи гораздо более серьезны, в

них больше основательности, хотя они все еще выглядят очень «зелено-мыльно». Имей я что-

нибудь против господина Терстеха (хотя я против него ничего не имею), то это было бы вот за

что: он хвалит меня не за трудные этюды с модели, а, скорее, за работу в том стиле, который

лишь наполовину способен передать все то, что я хочу выразить в соответствии с моим

собственным характером и темпераментом. Само собой разумеется, я был бы рад продать

рисунок, но я еще более счастлив, когда такой настоящий художник, как Вейсенбрух, говорит о

моем негодном для продажи (???) этюде или рисунке: «Он правдив, я и сам мог бы работать по

нему».

178 Пятница, 3 марта

У меня сейчас новая модель, хотя я ее уже – правда, очень небрежно – рисовал и

раньше. Вернее, это больше чем одна модель – это целая семья из трех человек: женщина лет

сорока пяти, похожая на фигуру Эдуарда Фрера, затем ее дочь – той лет тридцать – и девочка

лет десяти-двенадцати. Это бедные люди, но, должен сказать, им цены нет – так они

старательны. Я не без труда уговорил их позировать; они согласились лишь при условии, что я

обещаю им постоянную работу. Я считаю такое условие выгодным – это как раз то, чего я и

сам хочу.