Ван Гог

Жизнь Винсента подтвердит достоверность этой сцены. Непокорность, упрямое нежелание смириться с фактами, чего бы это ему ни стоило, – этой черте своего характера он был обязан и многими своими страданиями, и абсолютными удачами.

Наконец, отметим, что с намерением выявить ранние способности гениального живописца предпринимались попытки приписать подростку Винсенту некоторые довольно умело выполненные рисунки. Но эти «открытия» не выдерживают даже самой поверхностной проверки. Один из таких рисунков, изображающий ферму и сарай, был подарен одиннадцатилетним Винсентом отцу к его 42-летию. Пастору он так понравился, что он написал на обороте: «8 февраля 1864» и поместил его в рамку.

Но рисунок этот не мог быть самостоятельной работой Винсента. Достаточно сопоставить его с ранними, неумелыми и неловкими, опытами начинающего художника, чтобы отказаться от этой легенды. Если Винсент и участвовал в создании этого и двух-трёх других такого же рода рисунков, то всё же в них скорее чувствуется рука его матери, которая вполне владела техникой, необходимой для подобных достижений. Можно представить себе, как Анна Карбентус просит сына сделать для папы подарок к дню рождения, потом помогает ему справиться с трудностями, кое-что поправляет своей рукой. Напротив, трудно поверить, что Винсент исполнил всё это один.

Почти несомненное вмешательство матери в данном случае чрезвычайно важно для биографа. Анна Карбентус, нежно любившая столь желанного сына, побуждала его заниматься рисованием и живописью. Наверняка Винсент любил эти занятия, которые давали ему возможность заново пережить свои ощущения, испытанные во время прогулок, и при этом заслужить одобрение отца. Вероятно, он вспоминал эти ранние опыты как счастливые моменты детства. Позднее всякий раз, когда Винсенту было тяжело, он принимался рисовать. Рисование стало для него чем-то вроде спасительного убежища, и можно сказать, что он выбрал стезю художника не оттого, что испытал все другие, но потому, что в живописи он находил самого себя и вспоминал о том, как он делил это увлечение с горячо любимой матерью.

«Всем чужой…»

Всему приходит конец, и детство, счастливое, если сравнить его с детством ребят из шахтёрских семей, закончилось плохо. Пастор и его супруга узнали, что учитель местной школы, где учился их сын, – пьяница и что он частенько отлучается из класса утолить жажду Кроме того, они решили избавить сына от дурного влияния его приятелей, крестьянских детей. Сначала решили дать ему домашнее образование, но так как этого было недостаточно, его в одиннадцатилетнем возрасте записали в школьный интернат Яна Провили в Зевенбергене, что в тридцати километрах от Зюндерта. Пастор с женой сами отвезли туда сына в экипаже и препоручили заботам наставника, в ту пору уже 65-летнего господина.

Винсент на всю жизнь запомнил первое расставание с родителями. Двенадцать лет спустя он упоминал о нём в письмах брату, матери и отцу. Он всё не мог смириться с этим отлучением от семьи его, старшего из всех братьев и сестёр. «Это было осенним днём, – писал он Тео. – Я стоял на пороге школы господина Провили и провожал глазами коляску, в которой папа и мама уезжали домой. Эта маленькая жёлтая коляска была уже далеко на размокшей от дождей, убегающей в поля дороге, вдоль которой росли высокие деревья. Над всем этим – серое небо, отражавшееся в лужах…

Между теми мгновениями и нынешним днём пролегли годы, в течение которых я чувствовал, что я всем чужой» (1).

Через две недели после этого болезненного расставания отец приехал навестить сына, который встретил его с неописуемой радостью. Контраст этой встречи с недавней горькой обидой дал ребёнку, бросившемуся на шею отцу, возможность ощутить прикосновение к вечности. «В этот момент мы оба почувствовали, что у нас есть небесный Отец» (2).

Можно себе представить, каково было этому одинокому мальчику, запертому в тускло освещённой – из экономии – школе. Ему, знакомому с изменчивыми серебристыми переливами света в водах ручьёв под небом Голландии, с пьянящими запахами земли, невозможно было не вспоминать об этом, уже закончившемся, раннем детстве как о потерянном рае! И он не мог не пытаться вернуть себе этот неиссякаемый источник счастья.

Школа Провили субвенций не получала, но считалась «особой школой», поскольку программа обучения в ней была расширена по сравнению с обычной. Директор и его сын специализировались на преподавании иностранных языков – французского и английского.

Винсент проучился там два года. Его преподаватели, несомненно, знали своё дело, так как он вскоре превосходно овладел французским и английским. Он почти одинаково хорошо говорил и писал на трёх языках. Отсюда можно заключить, что и сам ученик показал себя с лучшей стороны при всей его тоске по родному дому.