Ван Гог

Затевать собственное дело было рискованно, поскольку у Тео не было начального капитала, и Винсент это знал. Скудоумие их дядей, отказавших Тео в поддержке, не позволило ему стать тем маршаном, в котором так нуждались постимпрессионисты. Тео мог бы стать для них тем, кем Дюран-Рюэль был для импрессионистов, для этого у него были все необходимые качества. Но требовалась солидная финансовая подпитка: без своей галереи, без свободных средств такой шаг привёл бы к неминуемому голодному пайку, от которого первым пострадал бы самый слабый в семье – малыш Винсент.

Тео, вероятно почувствовав, что надо как-то сгладить сказанное, продолжал: «Что поделаешь, старина! Не ломай себе голову над моими, над нашими заботами, старина, и знай, что для меня самое большое удовольствие – это когда ты в порядке и занят своей работой, которая великолепна» (16). Тео находился тогда в состоянии глубокой тревоги, и кому он мог довериться, как не Винсенту? Излив душу, он, конечно, испытал облегчение, но ему следовало положить это письмо в карман. Мы можем только гадать, как всё это подействовало на Винсента. Хотя Тео и постарался изложить суть дела как можно более деликатно, слова вылетели и хронометр трагедии был запущен. Тео содержал семью, помогал матери и брату, но теперь справляться с этим ему становилось всё труднее.

Винсент, какое-то время витавший в облаках, вернулся на грешную землю. Вот уже десять лет, как Тео помогал ему месяц за месяцем. Что теперь с ним будет? Как он сможет отнимать кусок хлеба у ребёнка? Винсент решил ехать в Париж. Он отправил письмо, в котором писал, что беспокоится о здоровье малыша, рекомендовал для него свежий деревенский воздух, советовал Йоханне приехать в Овер и пожить месяц у доктора Гаше. Дела, которое беспокоило брата, он не касался: «Будь что будет».

В ближайшее воскресенье Винсент уже был в Париже. На этот раз атмосфера там была не такая весёлая, как при его приезде из Сен-Реми. Отношения Тео с его нанимателями были скверными. Тео говорил об этом с братом, сказал также, что решено провести отпуск в Голландии, и это сильно огорчило Винсента. Теперь он останется один на долгие недели, и всё его отдалённое и даже ближайшее будущее словно закрылось от него. Правда, приходил Тулуз-Лотрек, который всех смешил, пришёл и Альбер Орье, чтобы познакомиться с ещё неизвестными ему картинами художника, которым он так восхищался. Но у Винсента уже не оставалось никаких иллюзий относительно своих перспектив. Он решил не задерживаться в Париже и вечером того же дня уехал в Овер. Что-то в нём сломалось.

По возвращении он написал брату, что, рассматривая возможность ухода от Буссо и Валадона, Тео и Йоханна «торопят события». Супруги понимали, что поступили неосторожно. Йо написала Винсенту сердечное письмо, в котором успокаивала его и заверяла, что помощь будет продолжаться. В ответ он отправил письмо, в котором уже не было и следа недавней эйфории. Он благодарил Йо за внимание к нему и за её письмо, которое для него стало «настоящим евангелием, избавлением от тревоги… Это не так мало, когда все мы чувствуем, что можем лишиться хлеба насущного…» (17). Но исправить положение было уже невозможно. Психика Винсента была слишком хрупкой, чтобы перенести такие известия: «Вернувшись сюда, я почувствовал ещё большую тоску, словно меня придавила опасность, которая вам грозит. Что тут поделаешь, жизнь моя подрублена под самый корень, и я уже ступаю по земле нетвёрдыми шагами» (18). Потом он признался, что боялся стать для них тяжёлой обузой.

Письмо Йо на этот счёт его успокоило. Но пришло оно слишком поздно. Тревога Винсента начала уже кристаллизоваться в его картинах, которыми он избывал свои страдания. Каждое слово его писем помогает нам понять всю горечь постигшего его нового испытания. «Вернувшись сюда, я снова принялся за работу, но рука моя почти не могла удержать кисть, и, твёрдо зная, чего я хочу, я написал ещё несколько больших картин. Это обширные хлебные поля под беспокойными небесами, и мне не составило труда найти выражение своей тоски и крайнего одиночества. ‹…› Эти полотна скажут вам то, чего я не могу высказать словами, – что я нахожу в деревне здорового и бодрящего» (19).

По всей вероятности, речь идёт о знаменитом «Хлебном поле с воронами». Поле жёлтого, можно сказать, арлезианского жёлтого цвета, под грозовым небом синего кобальта. На переднем плане три красно-буро-зелёные дороги ведут в никуда. Траурная туча чёрных воронов летит к горизонту и пропадает в правом верхнем углу картины. Здесь присутствуют два хроматических аккорда, имеющих у Винсента символический смысл: ярко-жёлтый с тёмно-синим, дающий эффект ночного неба среди бела дня, как в «Жёлтом доме», и другой – аккорд мучения и смерти – зелёный с красным, как в «Ночном кафе» и «Кресле Гогена». Да ещё траур чёрных воронов как выражение полного одиночества. Жизнь, несомненно, прекрасна, но мой путь в ней ведёт к смерти.