Ван Вэй Тикет (СИ)

Я увидел очень знакомые вещи. Рисунки, которые когда-то пришпиливал на стену. Там были танки, рвущиеся через колючую проволоку, и самолёты, сбрасывающие парашютистов над городом. Длинный-длинный мост, а под ним плывут катера. Луна, и к ней летит космический корабль с трёхцветным российским флагом. На любой выставке эти рисунки засмеяли бы и дали последнее место. Но я не собирался тащить их на выставки. В мире имелся хотя бы один человек, которому они милы и дороги без всяких призов. А всё потому, что их рисовал я.

Среди надорванных изрисованных листов виднелась россыпь пластилиновых человечков. Конечно, лепкой я давно не занимался. Но рука не поднималась выкидывать проверенных сражениями бойцов, которыми я разыгрывал бесконечные баталии. У каждого человечка имелось оружие -- обломанный зубчик от расчёски. Были серые зубчики и были голубые. Были длинные золотистые и были короткие красного цвета. Воин, ноги которого вылеплены из кусочка синего цвета, а верхняя часть представляла смесь белого с красным, в руке сжимал зубец цвета молочного шоколада. Мне нравился этот воин. Он всегда был командиром. И он всегда вёл свой отряд на добрые дела. Я видел в нём себя. Я вместе с ним получал раны и плавился на абажуре лампы, когда его захватывали в плен безжалостные враги. Я даже вылепил ему девушку из белого-белого пластилина. Он всегда спасал её от любых врагов и опасностей. А я не смог спасти ни человечков из пластилина, ни Лёньку. Да и Машуня. Спасена ли она? Или нам с Лёнькой просто выгодно было считать исход таинственных шариков золотистого цвета освобождением пленниц "Спящей красавицы"?

Нет-нет, она точно спасена! Только тогда наши приключения не напрасны.

Я отвёл взор от опрокинутого, безвольного валявшегося пластилинового отряда. Нет, ребята. Сегодня наша армия повержена. Будем считать вас геройски павшими. Но командир ещё жив. И ему ещё хочется сражаться. Взгляд проскользнул по стопке тетрадок, раскрывшихся веером. По дневнику, на котором крупными печатными, но всё равно кривоватыми буквами темнела надпись "СЕКРЕТНО. ЧИТАТЬ ЗАПРЕЩЕНО". Когда я внёс туда последнюю запись? Уже и не помню. Но хранил. Там были частички меня: мысли, заметки, рисунки, наклейки, почеркушки гелевыми ручками. Ручки, кстати, валялись тут же. Далее высилась тряпичная гора, в которой я угадал весь свой осенне-зимний гардероб. На полосатой шапке поблёскивали значки, которые я выменивал в школе на поделки из цветной проволоки. И моток проволоки лежал здесь же, как свернувшийся в шар, изрядно полысевший, но готовый к обороне ёжик. Всё, к чему я приложил руку, уже выбросили. Оно дожидалось окончательной утилизации. Оставался лишь я сам. Теперь меня не жарило, а знобило.

Выбросили это не сегодня. Одежда успела пропитаться сыростью. Она была затхлой и липкой на ощупь. Не хотелось её касаться. Она уже умерла. А я пока оставался в живых. Поэтому подцепил кончиками пальцев мокрые джинсы и осторожно вытянул их наружу.

"Шарились ли они по карманам?" -- отвечать стоило не словом, а делом, и я, дрожа от волнения, полез в маленький кармашек джинсов. Они называются часовыми, такие кармашки, хоть в них уже никто не носит часы. Да и часы сейчас мало кто носит. Легче глянуть на экран мобилы, чем таскать на запястье тяжесть. Спрашиваете, мне-то зачем нужен этот карман? Просто перед поездкой я заныкал туда две тысячи. Практически все мои капиталы. Брать в лагерь казалось немыслимым -- упрут. Но и дома на видном месте оставлять не годилось: могли потратить на семейные нужды.

Сердце сжалось.

Да пусть бы потратили!

Да я бы простил их сто тысяч раз!

Да это ж ерунда, две тысячные бумажки.

Но сейчас всё вывернулось наоборот. Пальцы сжимали две непотраченные купюры. А те, кто мог их потратить, сейчас ждали меня за сверкающим окном в компании бравого утилизатора Виталь Андреича, который знал, как поступить со мной по возвращении.

Вот только возвращаться я не собирался. По крайней мере, в одиночку.

Глаза слезились от волнения. Поэтому я не разглядел ни единой буковки на бордовом квадрате вывески у входа в райотдел полиции. Едва сдвинув тяжёлую дверь, окованную листами металла, неприметным мышонком я юркнул внутрь и тут же упёрся в массивную будку, отгороженную от меня стеклом и решёткой. За стеклом виднелся силуэт мужчины в тёмной форме. Лицо бледное, узкое, неприветливое.

-- Куда? -- резкий голос заставил меня остановиться. -- Чего тут забыл, а?

-- Я это... Мне надо... -- голова мигом опустела, и по ней словно загуляли прохладные сквозняки. -- Меня домой не пускают.

Силуэт качнулся и исчез. Лязгнула дверь. Я снова увидел бледнолицего, только уже в полный рост. Я вытянулся. Замер по стойке смирно.

-- Почему не пускают? -- в его голосе преобладали холодные и жёсткие нотки, будто кто-то там, внутри его головы, сосредоточенно молотил по клавишам невидимого металлофона.

-- Не знаю, -- испуганно выдохнул я.

И в самом деле, я не мог точно и чётко назвать ни одной причины, по которой меня уже вычеркнули из мира живых. И, наверное, скоро вычеркнут из списков жильцов пока ещё моего дома.