Ванечка и цветы чертополоха

— Не волнуйтесь, за это он ответит. А вам сидеть не столько за Ваньку, сколько за Олесю. А друг ваш, Игорь Елохов, выходит, пустил козла в огород. Вряд ли он дал вам отцовское благословение на развращение его дочери. Читайте дальше.

Тимофей зыркнул на следователя, взял следующий протокол и приступил к чтению. Это был протокол якобы допроса Милы Кирюшиной. Документ этот мгновенно уничтожил выражение спокойствия на лице обвиняемого, заменив его тревожным интересом, удивлением, а потом — досадой. В какой-то миг он, нахмурившись, ругнулся. А потом выругался ещё более скверными словами. Когда он поднял мутноватые голубые глаза на следователя, тот сказал:

— Выходит, если он хотел отомстить вам за Олесю, это у него получилось. Приняв смерть, ему удалось обнародовать ваше преступление, от которого пострадал и он. Если бы не его неудавшаяся месть, вам бы всё опять сошло с рук. А теперь вам — шах и мат. И поверьте: вас обыграл Ваня Себров. Я и остальные здесь — просто пешки.

— Вот только о матери своей он не думал. Если бы он, как вы утверждаете, играл и обыгрывал меня, — возразил Тимофей, — он, выходит, нарочно принёс в жертву собственную мать. Она теперь несчастная одинокая женщина.

— Вы о ней тоже не очень-то подумали.

Тимофей потупился, а Палашов продолжал:

— Про игру с вами — это я не в прямом смысле. Конечно, Ваня не думал играть с вами и тем более жертвовать матерью и собой, чтобы наказать вас. Это получилось у него само собой, неумышленно. Но получилось так, что вы теперь наказаны.

— Я не уклоняюсь от наказания. Но вину я чувствую только за Ваню. За Олесю — нет.

— Почувствуете, когда будете глядеть в глаза её отцу.

— Скажи, командир, что в этом особенного? Может, я чего не понимаю? Рано или поздно она отдалась бы — не мне, так кому-нибудь другому.

— Другому — пожалуйста. Но не вам и не в пятнадцать лет.

— Спросите у неё, почему она это сделала? Я не принуждал её, не пугал и не сильничал. Она сама меня выбрала.

— А вы не слишком навязывали ей этот выбор? Понятно, она не собиралась заявлять на вас и рассказывать родителям. Это был ваш секрет, не так ли?

— Понимаешь, командир, я с ней поиграл. Как эти маленькие городские пижоны играют там в тетрис или игровые приставки. Ну а я поиграл красивой девочкой.

— Живым человеком играете…

— Да знаю я, знаю, что противозаконно это. Что же мы все тогда играем друг другом? Ты вот, разве не в кошки-мышки со мной играешь сейчас?

— Вы такая же плохая мышка, как я кошка. У меня слишком насыщенная жизнь, чтобы увлекаться игрушками. Так что кошки-мышки у нас не выходят.

Тимофей пожал плечами.

— Неужели ж ты закона не нарушал, командир? Или не хотел никогда какую-нибудь девочку?

— Ладно. Предположим, что хотел. Но ведь хотеть и нарушить… Вам не кажется, что между этими двумя словами лежит целая пропасть: сомнения, борьба с собой, чаши весов, голос совести? Это же надо ещё решиться! Вы ведь знали закон, знали, что нарушаете…

— Тебе не понять, раз не нарушал. Запретный плод, он ведь очень сладок. Ты не знаешь, командир, что такое любить плотски красивую невинную малышку и при этом быть уверенным, что тебе за это ничего не будет.

Палашов сглотнул. Положа руку на сердце, он не знал, что это такое. Он посмотрел на истлевший в пепельнице окурок и спросил, стараясь казаться беспристрастным:

— Какие у вас были намерения в отношении Милы Кирюшиной?

— За намерения не сажают, командир.

— Хочу понять, зачем вы взяли её с собой.

— Хорошо, начистоту. Она, конечно, лакомый кусочек. Но она натура волевая и… как это сказать… своенравная. Да. Так просто не подойдёшь. И где сядешь, там и слезешь.

«Видно, смотря, кто будет подходить», — подумал следователь.

— Её сперва долго приручать надо, влюблять в себя. А если не влюбится, то остаётся только грубая сила. Я этого не приемлю. Я люблю, когда и баба меня хочет.

— А с Олесей, значит, всё проще?

— Олеся покладистая. Идёт туда, куда ведут её инстинкты. Говоря по правде, она лёгкая добыча. Может, и по зубам была бы Ваньке. Чёртов малец! Не мог открыть рот и сказать, что ему Олеська нужна и в этом всё дело, я бы ему её с радостью передал.

— Как вещь, что ли? А если он гордый, после вас уже не хочет брать?

— Ну, значит, не очень-то она ему и нужна. Если мужик бабу хочет, а тем более любит, после любого подберёт.

— Это мы с вами подберём, а он, может, не станет подбирать.

— Да не убедите вы меня. Не любил он, значит, её.

— А вы?

— А я тем более не люблю, — потупился Тимофей. — Она девка хорошая, ладная, красивая. Я это понимаю. Но не люблю я Олесю, что же делать?

— А если бы сказали: «женись или в тюрьму», женились бы?

— Сел бы. Я уже и не хочу её больше. Я другую женщину люблю. Но тут уж ты мне, командир, в душу не лезь, не скажу ничего. К делу это отношения не имеет. Ты говоришь: любил, любил… Ванька-то вон Милку взял и натянул. Так сильно любил Олеську…

Палашова передёрнуло от слова «натянул», хотя он много раз слышал выражения и покрепче. Он вступился за Милу:

— Она чиста. Её не надо подбирать за кем-то.

— Да, была чиста. Что вообще в наше время большая редкость.