Ванечка и цветы чертополоха

Палашов откинул одеяло, тихонько поднялся. Ему хотелось накинуть на себя что-нибудь, чтобы не прижимать девчонку к обнажённой груди, чтобы сохранять дистанцию, но рубашка была ещё мокрой, а в джемпере было бы жарко. Он колебался. Сохранить эту дистанцию важно для неё, не для него, но он дал слово — и это неписанный закон, закон чести, который весомей любого закона, прописанного на бумаге. Немодный нынче закон, предрассудок, пережиток прошлого, выжженный на его сердце и отпечатанный в его мозгу. И, если человек несёт его в себе, окружающие его люди бессознательно подтягиваются к его уровню, как трава всегда тянется к свету, к солнцу, они становятся немного выше, чище от отравы, снедающей их существо. Но нельзя же оставить уснувшую девушку так даже на пять минут, а тем более на всю ночь. Он прикинул, сможет ли он подняться с ней на руках в её комнату. Ему это было вполне по силам, но страшно не вписаться в узкий проход с люком и разбудить, нечаянно ударив. Нет, раз сама пришла сюда, пусть здесь и спит.

Он провёл рукой по волосам и, наконец, решился. Встал, одеяло постелил так, чтобы положить девушку на одну половину и прикрыть второй, таким способом отделив от себя, а сам он накроется её пледом. Он стянул с неё укрытие и успел только уронить его себе на босые ноги, потому что Мила зашевелилась во сне, желая распрямиться и лечь, и чуть не ёрзнула со стула на пол. Он подхватил её на руки, как малое дитя, и крепко прижал к груди. Она, не просыпаясь, обвила руками его шею. Мужчина стоял так очень долго и пытался заставить себя опустить её на постель. Настоящая сладкая мука — держать её вот так подле себя и не мочь ничего предпринять. Она тихо посапывала ему в шею. Сердце его распрямилось и снова стало полнокровным.

«Графинечка, хочешь не хочешь, но сейчас ты моя», — подумал он с наслажденьем и довольной улыбкой. Но через несколько секунд — тревожно: «Палашов, ты сошёл с ума и обнаглел до неузнаваемости! Оставь малышку в покое!» «Не хочу! Не хочу!» — вопил в нём капризный мальчишка. «Ты же мужчина, Палашов! Серьёзный взрослый мужчина! Так будь же им!» — восклицал здравый смысл. А лицо уже склонялось над ней, дыхание замирало от восторга и с шумом прорывалось вновь. «Ты разбудишь её сейчас, похотливый урод!» — рассудок переходил на оскорбления, изменяя себе самому. «Ну и пусть! — топал ножкой мальчишка. — Я не делаю ничего плохого! Любуюсь! Наслаждаюсь!» «Против её воли!» «Она ничего не понимает!» «Ох, дала бы она тебе сейчас пощёчину!» «А я бы её поцеловал!» «А она — ещё одну!» «А я целовал бы до тех пор, пока она не устала бы бить меня!» «Бреши!»

Он склонил голову ещё ниже, но на трогательном полудетском ангельском лице, как будто даже светящемся в темноте, дрогнули ресницы и разбудили в нём смущение и разочарование в себе самом. Не понимая, в чём причина, в бездействии или неспособности держать себя в руках, он осторожно положил её на одеяло. Она тут же свернулась калачиком. Он укрыл её и подоткнул одеяло с другой стороны.

«Вот так, милая, спи!» — торжественно выступил рассудок, довольный собой и победой. Мальчик топнул ножкой и надул губки. «Ложись рядом и любуйся сколько угодно! Она же здесь. Сама пришла. Даже сама повернулась так, чтобы тебе с того края было удобнее рассматривать. Потакает твоим капризам, не зная этого!»

Он осторожно лёг рядом, накрываясь пледом, на бок, и долго ласкал глазами в темноте её умиротворённые черты, пока не забылся сном.

XIX

Утром Палашова разбудил удар в лицо. Мгновенно разомкнув веки, он оценил обстановку, в которой ему ничто не угрожало. Просто Мила потянулась во сне, и движение бессознательной руки пришлось ему точно в правую щёку. Для неё это недоразумение не осталось незамеченным: она ещё раз пошевелилась, открыла глаза и, увидев два ласковых серых глаза, улыбнулась, как улыбается сквозь сон малыш, завидев рядом маму. Его губы сами растянулись в ответ. Но сразу же лиственная зелень, омытая дождём, скрылась за шторками век, а Евгений Фёдорович подумал: «Девочка моя, ты забылась во сне!»