Ваня Датский

— В Россию, в Архангельск-город.

Забилось сердце у Ванечки: «Маму бы повидать! Жива ли?..»

И тут же порядился-сговорился с капитаном сплавать на Русь и обратно — иначе разве согласится? — в должности матроса.

Жена с плачем собрала Ваню в путь:

— Ох, муженек милый! Как же мы тут с детками жить будем? Ведь узнает тебя мать — останешься ты там…

— Не узнает. И я не скажусь, только издали погляжу. Сердце изныло, истерзалось матушку повидать-посмотреть.

Дует ветер попутный. Шумит седой океан.

Бежит корабль, отворив паруса. Всплывают русские берега.

Вот он и город Архангельск.

На пристанях людно по-прежнему. Точно вчера Иванушко бегал здесь босоногим мальчишкой… Теперь идёт высокий, бородатый. Идёт и думает: «Ежели мама жива, она булочками торгует».

Он ещё матери не видит, а уж голос её слышит:

— Булочки мягоньки! По полу катала, по подлавочью валяла!

Люди берут, хвалят. И сын пошёл, купил у матери булочку.

Мать не узнала, не угадала — ещё бы! — борода курчавая, одет не по-русски.

У пристани трактир. Ваня у окна сидит, чай пьёт с маминой булочкой, на маму смотрит. У самого дума думу побивает:

«Открыться бы!.. Нет, страшно. Ведь без спросу сбежал, по молодости, по упрямству, и не думал, что в слезах одну оставил. А теперь она заплачет, не отпустит, и мне от неё не оторваться. А семья как? Дети малые!»

В последний день Ваня ещё раз у матери булочку купил и, пока Аграфена разбиралась в кошельке, сунул под булку всё, сколько было — двадцать пять рублей!

Так, не признавшись, и уплыл в Данию.

Аграфена вечером стала выручку считать — двадцать пять рублей лишних!

Зашумела на всю пристань:

— Эй, жёнки-торговки! Кто-то мне в булки двадцать пять рублей обронил! Может, какой разиня заморский!

Никто не спросил ни завтра, ни послезавтра.

Прошла осень грязная, зима протяжная. Весна явилась разливна-красна. Закричала гагара за синим морем. Повеяли ветры в русскую сторону.

Опять Иванушко места себе найти не может: «Надо сплавать на Русь, надо маму повидать».

Опять жена плачет.

— Ох, Джон! — Это она так Ваню звала. — Узнает мать — не отпустит.

— Не узнает. Не скажусь ей, только издали погляжу!..

Опять он порядился на корабль старшим матросом и приплыл к Архангельскому городу. Идёт в народе по пристани. И мамин голос, как колокольчик:

— Булочки-хвалёночки: сверху подгорели, снизу подопрели!..

Ваня подошёл, купил. Потом в трактире чай пьёт, из окна глядит на маму. И жалко ему: постарела мама, рученьки худые… Упасть бы в ноги! Может быть, и простила, и отпустила… Нет, боязно.

Неделю корабль в порту находился, каждодневно сын у матери булочки покупал, а не признался. В последний день только перед отходом сунул ей в короб всё, сколько было, — пятьдесят рублей — и ушёл в Данию.

Аграфена стала вечером выручку считать — пятьдесят рублей лишних!

Все торговки подивились:

— Что же это, Аграфена! Прошлый год ты у себя в булках двадцать пять рублей нашла, а сейчас пятьдесят. Что это нам никто не обронит, а тебе в другой раз! Уж не сын ли помогает?

Аграфена руками всплеснула:

— А и верно, сын! Больше некому! — И заплакала. — дитятко моё рожённое, почто же ты не признался!.. Теперь каждому буду, кто из-за моря придёт в руки смотреть.

Снова год минул. Кричит за морем гагара, велит Иванушке на Русь идти, мамку глядеть.

Плачет жена:

— Ох, муженёк! Я не держу тебя, только знай: не так я беспокоилась, когда ты на полгода в Америку уходил, как страшусь теперь, когда ты плывёшь одним глазом на мать взглянуть.

Дует весёлый ветер, свистят в снастях Иванова корабля.

Всплывают русские берега… Вот и Архангельск-город.

Сгремели якоря, опустились паруса.

На горе стоят, как век стояли, башни Гостиного двора. Под горой сидит, как век сидела, булочница Аграфена. Теперь-то она зорко глядит в руки приезжим морякам: не сунет ли кто ей денег в булки.

Иванушко тоже своё дело правит: у мамы булку купит, в трактире чай пьёт, на маму глядит.

И в последний раз как булку купил, суёт матери в корзину всё, сколько есть, — сто рублей. А старуха в кошельке роется, будто сдачу ищет, а сама глаз от рук покупателя не отводит.

Как он те деньги пихнул, она, даром что старая была, за руки его схватила и впервой, наверное, тихонько так сказала:

— Ваня, Ваня, Иванушко! Сынок мой!

А бабы кругом — женский глаз зоркий, бабье ухо чуткое — увидели-услыхали, заголосили на весь берег.

Ване бы не бежать, а он побежал.

Да куда там! От себя не убежишь. Остановился тут же. Молчит. На бабий крик пристав появился.

— Что случилось? Грабят кого?

Аграфена тихонько говорит приставу:

— Что ты, не грабитель это, а мой сын. Он мне сто рублей подарил. Он двадцать три года терялся. А я двадцать три года ждала. Веришь ли — сын вернулся!

А Ваня молчит. Как бумага белый: не понимант ещё — простит его мать или нет, что он её ослушался, в слезах одну на годы оставил.

И все замолчали.

А по рынку, по пристаням весть полетела, что Аграфена сына нашла. А она ждёт и смотрит, смотрит и ждёт.

Тогда Ваня пал матери в ноги: