Ванька-ротный

Все обратно вернемся живыми — не знаю. Из оврага днем не выскочишь, если обнаружим себя. В общем, приходится на риск идти.

Кто из нас под пулями умрет, одному ему известно! — и я поднимаю указательный палец вверх, а потом медленно направляю его в нос к себе и начинаю ковырять в носу.

Ребята стоят, смотрят на меня и грустно улыбаются.

— Может, кто кашляет? Носом сопит? У кого куриная слепота на нервной почве? Может, кто от простуды чихать громко стал? Может кто черняшки с салом обожрался и пускает хлебный дух так, что за версту слышно?

— Старшина!

— Я вас слушаю, товарищ гвардии капитан!

— Ты их перед выходом как следует, накормил?

Старшина, ничего не понимая, разводит руки.

— Ты их досыта? Как на убой?

— Так точно! Как на убой! — у солдат на лице опять тоскливая улыбка и даже хихиканье.

— Ты чего радуешься Бычков?

— Это кто радуется? Я? Я ничего! А что?

— Как, что? Ты мне весь молебен по покойникам испортил!

— Это я, что ль?

— Ты Бычков молодец! Дух в тебе боевой заложен.

— А я думал, что испортил?

— Ты Бычков пойдешь направляющим!

— Есть идти передним!

— Ну что ж! Раз отказов нет на выход, объявляю перекур! Через десять минут выходим!

У входа в блиндаж стоят новенькие и те, кто от поиска пока свободны. Новенькие смотрят на готовую к выходу боевую группу и на процедуру выхода.

Через десять минут мы выходим на тропу и идем по снежному полю. Навстречу нам, на уровне груди, летят немецкие трассирующие пули. Бычков замедляет ход, остальные замирают на месте. Идем по переднему. Он встал и все стоят. Пули проходят довольно близко. Каждый стоит и ждет тупого удара. Каждый, этот момент переживает по-своему. Переживают все. Пули могут ударить любого. И Бычкова, что стоит впереди, и тех, кто остановился сзади, на изгибе тропы.

Один стоит и зло смотрит на пролетающие пули. Другой, сжав зубы, отворачивается, чтобы не видеть их. Двое, трое стоят спокойно и тупо смотрят, как они сверкают. Я задерживаю дыхание и смотрю, как они горят голубоватым зловещим огнем.

Если трассирующая пролетает в полуметре от тебя, то видно как она горит и сверкает. Вот она приблизилась к самому лицу, сверкнула беззвучно и исчезла за ухом.

В это время один из ребят опускает автомат на снег и приседает. Это Возков, пулей в предплечье ранен.

Пули ударяются рядом в снег и визжат, разлетаясь рикошетом в стороны. На них уже никто не обращает внимания. Возкова перевязывают, он поднимается на ноги, ему вешают автомат на шею и он пробует сделать пару шагов.

— Можешь идти? — спрашивает Рязанцев.

— Дойду, помаленьку!

Следующая очередь идет чуть левей. Слышен посвист пуль. Мы трогаемся с места и идем по тропе.

Снежный скат заметно понижается. Мы обходим стороной солдатские окопы, находим протоптанные следы наших ребят, которые здесь шли несколько дней назад и вскоре подходим к оврагу. На краю оврага все ложатся. И по одному садясь на снежный спуск, на заднице съезжают вниз, перебирая ногами. На дне оврага мы поднимаемся на ноги и гусиным шагом подходим к группе заснеженных деревьев. Здесь мы медленно опускаемся за стволы. Теперь здесь можно передохнуть и немного расслабиться.

Из-за деревьев даже ночью хорошо просматривается немецкая траншея. Она идет по самому краю обрыва. Траншея, по-видимому, глубокая, потому что хождения солдат в ней не видно. Но где-то должны сидеть наблюдатели? Возможно, они затаились и смотрят на нас? Ждут, пока мы уляжемся и решают — брать нас живьем или расстрелять в упор из пулемета. Всякие мысли приходят в первый момент.

Проходит немного времени, вокруг все спокойно и тихо. Пули летят высоко над головой. Пулеметный обстрел немцы ведут из глубины обороны.

Далеко вправо уходят очертания оврага. И там дальше, по краю, все та же траншея. Чуть правее нас, в глубине обороны возвышаются две круглые насыпи. Это блиндажи для немецких солдат. Это не только укрытия, это огневые опорные пункты. К ним с переднего края тянется ход сообщения. Федор Федорыч наверно видел их, но мне о них ни чего не сказал. Возможно забыл? А может, думал о главном — как из траншеи брать языка?

Мы укрылись одеялами, лежим на снегу и посматриваем из-за деревьев. Так проходит часа два или три.

Я решаю остаться здесь на день и думаю, что нужно дать отдых ребятам.

Двоих назначаю дежурить, а остальным разрешаю укрыться одеялами и спать. Смена через каждые три часа. Мы с Рязанцевым не вылезаем из-под одеял до самого рассвета. Ночью я раза два просыпался, жестами спрашивал дежурных, что, мол, и как? Они пожимали плечами и делали знак рукой, что все идет по старому. Немцев не видно.

Утром я высовываю голову из-под одеяла, осматриваюсь кругом, толкаю ногой в бок Рязанцева. Утро, как утро! Вроде мы не под самым носом у немцев лежим. Теперь ребятам полагается спать, а мы с Рязанцевым будем дежурить.

Я поднимаюсь, улаживаюсь поудобней, остальные ложатся и укрываются одеялами и тут же засыпают. Весь день мы с Рязанцевым сидим и ведем наблюдение. Иногда мы с головой накрываемся одеялом, разговариваем шепотом обмениваемся мнениями и делаем перекур.