Ванна Архимеда: Краткая мифология науки

Скажем прямо, задача непростая. Научный язык стал настолько специализированным, что даже в лоне единой дисциплины существуют ответвления и подответвления, представители которых общаются между собой столь же непринужденно, как, к примеру, папуас и индеец племени навахо. Кроме того, прожекторы, направляемые на протяжении доброго полувека физиками, космологами или генетиками, высвечивали в пироде стороны, сбивающие с толку. Так произошло в субатомном мире, где электрон и иные составляющие материи больше не могут быть представлены как объект, локализованный в определенном пространственно-временном объеме, а мыслятся как нечто странное, проявляющееся то как волна, то как частица, не являясь ни тем ни другим. Так случилось в космологии и в физике элементарных частиц, где изучаемые реакции проходят за время в миллиарды раз большее или меньшее, чем допускают пределы нашего воображения. Богатство, как операциональное, так и концептуальное, добытое во всех этих набегах, имеет смысл только для ученых. Им самим приходится пускаться в метафорические игры — настолько сложно исследовать мир, слишком далекий от нашего. Астроном Фред Хойл предлагает историю о том, как жизнь была посеяна на Земле пролетавшими мимо инопланетянами миллиарды лет назад. И Большой взрыв — не последняя из этих метафор, погружающих нас в самый источник мифов. Потому что из всего, что нам говорят ученые, мы не усваиваем почти ничего, кроме образов.

И мы верим в черные дыры точно так же, как франкский крестьянин верил в духов леса. Тот, кто слышит разговоры о странном аттракторе, о теории катастроф, о промежуточном бозоне или о фракталах, с готовностью признается, что для него это все пустые слова, что он и близко себе не представляет, о чем речь, даже если музыка слов ему что-то напоминает. Верх, низ, странность, очарование, красота, истинность — вот вам прозвища кварков. Конечно, вычисления физиков надежно доказывают реальность явлений, но их опыт не выходит за рамки того, что прописано в математических формулах. Для большинства из нас этот мир чужд, если не сказать — потусторонен. Отчуждение культуры вызвано именно этим и поисходит столь же неизбежно, сколь бессознательно. Почему? Потому что, как утверждает Леви-Строс:

В противоположность обществам без письменности, где позитивные знания укладываются в рамки воображения, у нас позитивные знания настолько превосходят способности воображения, что оно, будучи не в состоянии охватить тот мир, о существовании которого ему известно, прибегает к единственному доступному средству, превращая его в миф.

К 1850 году ученые мужи утверждали, что мы движемся от темных веков к Просвещению, потому что наука открывает и впредь будет откывать истину в борьбе с ложными идеями, религиями, традициями, мифами. Они ошибались по всем пунктам. «Как это ни удивительно, — заключил Леви-Строс, — диалог с наукой, противостоящей мифологическому мышлению, снова актуален».

Корабль дьявола

Общество, для которого Донателло — это одна из черепашек-ниндзя, а Сократ — система бронирования мест в железнодорожных поездах, предрасположено к недоразумениям. В том числе и тогда, когда читатель этой книги сталкивается со словом «миф». Сказать, что Джеймс Дин или Мерилин Монро — миф, значит конечно же совсем не то же самое, что «миф полной занятости», вышедший из-под пера пишущего на экономические темы журналиста, или меланезийский миф о сотворении Нугу Ипилой у Мирчи Элиаде. Мало у каких слов значение столь переменчиво. Заявляя, что наука и связанные с ней анекдоты обнаруживают столько же рациональной мысли, сколько мифической, мы предполагаем, что уже определили миф через его функции. Сгруппировали людей вокруг единой картины мира и бытия. Напомнили, как вершится судьба общества. Разрешили противоречия, замяли скандалы. Но какая картина мира, какая судьба, какие противоречия, какие скандалы?

Прежде всего картина мира: например, та, в которой словарь Робера определяет науку как «точное, универсальное, истинное знание, выражаемое законами». Это все та же идея гигантского конструктора Вселенной, деликатные механизмы которой мы способны разобрать или вычертить.

Затем судьба — раскрывать тайны Вселенной. Однако почти все нынешние исследования представляются больше ориентированными на возможности какого-либо воздействия на природу, чем на понимание ее законов. Понимать или действовать? Мы уже давно отдаем предпочтение второму. «Во времена моей юности, — писал биолог Эрвин Шаргафф, — боевым кличем служило знание, а сегодня молодые ученые чаще взывают к силе».