Ванна Архимеда: Краткая мифология науки

На что же употребляют свой критический ум наши исследователи? Вовсе не на анализ понятия «хаос» и его приложений, а на критику «эффекта бабочки»! По правде сказать, математики и физики не прикасаются к бабочке без перчаток. Сам Лоренц в своем выступлении 1972 года уочнял, что если бы бабочка могла взмахом крыльев вызвать смерч, которого иначе не случилось бы, то она точно так же смогла бы остановить начинающийся смерч[45]. А один французский исследователь не так давно решился на прямую конфронтацию: «…Привлекательный образ бабочки, машущей крыльями на одной стороне панеты, вызывая смерч на другой, неточен, так как существует диссипация ошибки очень малых масштабов». Если верно замечание, что бабочек, летающих обычно в спокойном воздухе, с меньшим основанием, чем чаек, можно заподозрить в том, что импульс от удара крыльями будет экспоненциально усиливаться, пока не вызовет циклон, то придется согласиться и с тем, что невинная метафора в конце концов заменила теорию, которую должна была всего лишь проиллюстрировать. Причем заменила до такой степени, что критика, которую следовало бы направить против самой теории, оказалась направленной исключительно против ее иллюстрации. Не остается сомнений: мы имеем дело с новым мифом, вылупившимся из своего кокона.

Во имя науки

Во французской литературе слово «наука» в первый раз встречается около 1080 года в «Песни о Роланде», приписываемой барду Турольду: «Puis sunt muntez e unt grant science». Переводится это так: «Они вскочили в седла, умело направляя [коней]». Речь идет об арьергарде, которым командовал храбрый Роланд, готовившийся, как рассказывает Турольд, к схватке с сарацинами. При заимствовании из латыни слово scientia утратило тот смысл, который оно имело в Риме, а именно — теоретическое знание. Слово вернет себе изначальное значение только три века спустя. Дело не в том, что аристотелевская «эпистема» исчезла на этот период с лица земли. Просто она не практиковалась, или практиковалась минимально, при Капетингах; куда больше — в Багдаде, Пекине или Византии. На Босфоре ее преподавали под названием «квадривий». В эту упряжку, объединившую арифметику, геометрию, теорию музыки и астрономию, иногда добавляли и физику. Ничего общего с той наукой, о которой говорит Турольд, — ловкостью профессионала в обращении с вещами, будь он рыцарь, кондитер или каменщик. Скромное начало для слова, которое спустя тысячу лет, едва произнесенное, будет сочиться сенаториальной важностью и издалека ослеплять множеством своих заслуг и регалий, если верить эпическим песням, исполняемым по телевизору и составляющим главную радость современного вечернего времяпрепровождения.

Одна недавняя телепередача называлась так: «Наука — это то, что меняет нашу жизнь». Хотя легко представить себе в начале предложения множество других вокабул (смерть, вино, любовь…), определение было именно таково. Столь серьезное заявление не могло остаться без последующих уточнений, для получения которых нужно было внимательно просмотреть всю передачу. Оказалось, что она посвящена внезапным переменам, случившимся в течение последних восьмидесяти лет если не благодаря науке, то, по крайней мере, во имя ее.

Первая из этих перемен была (надо полагать, невольно) представлена в той самой дерганой манере, которой пользуются, чтобы стимулировать интерес зрителя, предположительно больше реагирующего на смену мелодии, чем на саму мелодию. А дальше аудиторию пустили в свободное плавание по странному морю, где заставки сюжетов выбрасывались, словно орифламмы победоносного флота: «Эра абсолютной точности», «Транспорт будущего», «Общение со скоростью 300 тысяч км/с». Волна за волной на зрителя накатывались образы: за кадрами из видеоигр следовали террасы на берегах Марны, за энергоблоками атомных электростанций — ведра угля, за гоночными машинами «Формулы 1» — старинные кареты, за атомными часами — брегет на цепочке, за противозачаточными таблетками — церемониал Киусаку Огино.