Ванна Архимеда: Краткая мифология науки

Просто дело его жизни заключалось в другом. В математике, перед которой он благоговел, но к которой не имел склонности, в механике, где его никто не мог превзойти, если дело касалось задачи, имеющей непосредственный практический выход, в анатомии, где острота его взгляда и точность его рисунка творили чудеса, в технике, где ярче всего проявились его любопытство, его воображение, его вкус к грандиозным проектам и машинам, которые он мог до бесконечности совершенствовать: от военных укреплений Пьомбино до каналов Романьи, от ломбардских мельниц до ткацких станков, от замысла паровой турбины до чертежа ружья, заряжающегося со стороны дула, — аппетит Леонардо к подобным проектам был неутолим.

Он черпал вдохновение повсюду: в мастерской, где отливают колокола, у часовщиков или у соседей-стеклодувов; а также — и в не меньшей степени — в дневниках путешественников, которые то находили ветряные мельницы где-то там, то встречали диски для полировки зеркал где-то тут, и в сочинениях средневековых ученых, откуда он узнавал о принципах оптики или о цепной передаче. Одним словом, весь этот цветник идей и способов их реализации он бережно сохранял в своих записных книжках. Но анализ содержания этих книжек, по замечанию историка математики Чарльза Трусделла, показывает: Леонардо обладал несравненной интуицией, однако же «ему невозможно приписать никакого важного научного открытия». Еще один комментатор его творчества — Филиппо Арреди скажет, что его гений «более очевиден в наблюдении, нежели в синтезе; в интуиции, но не в дедукции». В технической сфере Леонардо часто возвращался к идеям своих предшественников[9], Такколы или Франческо ди Джорджи, иногда несколько их улучшая. Но если говорить о его культуре, то она была далека, очень далека от той, что требовалась «универсальному человеку» по гуманистическим нормам того времени: для этого он недостаточно свободно говорил по-латыни, плохо знал античных философов и слишком поздно взялся за геометрию. Принимая во внимание все эти обстоятельства, пишет историк Карло Макканьи, он был «человеком средней образованности, то есть находился примерно посередине между эрудитом и невеждой».

Но — взаймы дают только богатым. Когда его разрозненные записные книжки стали находить в XIX веке как фрагменты головоломки, экзальтированная публика начала лелеять мечту. Мечту, которую рождает этот выполненный сангиной автопортрет из Турина, датированный 1512 годом. С пышной бородой и длинными волосами, несмотря на то что к этому времени он был уже лыс, а подобная шевелюра вышла из моды, Леонардо предстает носителем атрибутов, в большей степени подобающих магу, чем мудрецу.

Эксгумация волшебных рисунков, бесчисленных эскизов, заметок и черновиков этого притягательного чародея вела к более сильному потрясению художественного и научного мира, чем раскопки Помпеи из-под толщи пепла ста пятьюдесятью годами раньше. Где же те, спрашивали тогда, кто освободил грядущие поколения от власти Церкви и Аристотеля? Где же те, благодаря кому возродились науки и искусства после долгой ночи Средневековья? И вот он! Этого человека, этого непобедимого рыцаря и героя науки наконец-то узнали, обнаружив его в Леонардо, великом художнике и непризнанном мыслителе. Для детализации мифа годилась каждая мелочь. И прежде всего для подкрепления легенды следовало задействовать «Джоконду», загадочно улыбающуюся улыбкой сивиллы. Оттого ли она улыбается, что знает будущее? Ведь о том-то и шла речь: чтобы человек, которого уже, судя по его картинам, признали гениальным художником, мог еще что-то предвидеть про машины будущего, — это кажется немыслимым. Вот что притягивает публику. Художник, изобретатель, скульптор, но главное — чудотворец, прорицатель, превосходящий по силе Нострадамуса, одаренный острым зрением, позволяющим видеть грядущее. О нем говорят, что он обогнал свое время, что он человек, пробудившийся тогда, когда все прочие находились еще во власти сна.

Доказательства? Вот же они, в его записных книжках! Разве он не изобрел танк, летающую машину, геликоптер, парашют, шнекоход, подводную лодку, акваланг? Ему приписывают все на свете и даже больше, нимало не думая о его предшественниках, потому что по определению, в силу акта веры до него царила тьма, — пусть мы и перестали считать Средние века таким уж непроходимым мраком.

Снабженная подобными подпорками, популярность Леонардо да Винчи в XX веке только возрастала. В чинах научных божеств лишь Эйнштейну и Архимеду, хотя и по другим причинам, под силу с ним тягаться. Однако даже эти двое не могут и в малой степени претендовать на сравнимую с ним близость к семейному очагу. Потому что, если в домашней библиотеке есть только одна книга, поминающая идею науки, то эта книга содержит репродукции картин и знаменитых рисунков Леонардо да Винчи.