Политическая связь между столицей и сувереном выражалась во многих ритуалах. Например, с 1426 г. в Иванов день праздничные огни зажигались в Париже самим королем или его наместником. В время этой церемонии на короля (через плечо) надевалась гирлянда из белых роз. Пять красных роз украшали купеческого прево и эшевенов, "ибо любовь суть ядро государства, и сия мистическая цепь поддерживает все части политического мира в сознании своего долга"[250].
Важнейший ритуал — корпоративное единение города и принца — представляли собой "торжественные королевские въезды". Американская конституционалистская школа рассматривает их как "государственные церемониалы"[251], но прежде всего они были городскими общинными церемониями[252]. И с этой точки зрения "въезды" существенно изменяют свой смысл в последней четверти XVI в. До Карла IX они организовывались сразу же после миропомазания в Реймсе или в Сен-Дени, если речь шла о королевах. Как правило, они предшествовали генеральной процессии и ритуалу "ложи правосудия" (
Если с точки зрения политического развития цезура в парижских ритуалах приходится, таким образом, на 70-е годы XVI в., то в художественной сфере уже с 1530-х годов в парижском церемониале заимствования относятся в большей степени к гуманистическим сюжетам императорского триумфа, нежели к религиозной традиции входа Христа в Иерусалим. Но и когда королевский въезд стал напоминать императорский триумф в римском стиле, парижские буржуа продолжали видеть в нем королевскую версию праздника тела Господня, т. е. метафорическое выражение корпоративного союза, связующего парижскую общину с королем[255].
После 1594 г. город продолжал устраивать торжественные встречи королю, чествуя его на манер римского триумфатора, победителя врагов или еретиков, но уже вне связи с восшествием его на престол. Начиная с 1562 г. "торжественные въезды" могли устраиваться по несколько раз за время царствования. Церемония теряет свой корпоративный характер, однако согласие короля на "торжественный въезд" означало, что он молчаливо признает привилегированный характер связи со своим "добрым городом", следовательно, склонен признать и его фискальные привилегии. И только при Людовике XIV, когда отношения между монархом и его столицей были весьма натянутыми, Городское бюро не смогло добиться его согласия на организацию "въезда".
Хотя "торжественный въезд" представлял собой ритуал подчинения, его часто расценивают в терминах контракта[256]. Но применение понятий контракта и союза нуждаются в особых пояснениях. Идея "союза" воспринималась почти буквально. Так, 16 августа 1564 г. Екатерина Медичи писала генеральному лейтенанту Парижа (маршалу Монморанси), что "мнение короля и мое таково, что город и мы суть одно и то же"[257]. Союз, понимаемый как устранение различий между телами, относится к числу корпоративных таинств государства, которые лишь весьма условно можно связать с понятием контракта, слишком уж далек такой "союз" от теории естественного права. Ведь последнее не предполагает диалектики единства в различиях, резюмированной теорией "мистического тела", в котором король является главой, а королевство членами.
Парламент, встречая короля вне городских стен, провозглашал тем самым, что он идентифицирует себя с политической персоной суверена, являясь его правосудием. Торжественный обед во Дворце правосудия, которым заканчивалась вся церемония, означал, что король молчаливо подтверждал подобное делегирование части своей сущности Парламенту.
Поднесение купеческим прево ключей от города (ритуал подчинения-сдачи) венчалось принятием королем и королевой в дар изделий парижских ювелиров (ритуальное утверждение связей патроната).
Особая процессия духовенства встречала короля перед собором Нотр-Дам, в котором при закрытых дверях монарх произносил клятву, по существу повторяя присягу, приносимую королем в церкви во время коронации. Именно в Париже, в столице королевства, надо было подтвердить суть королевской власти, предполагавшей, что король будет вести себя "наихристианнейшим образом"[258].