Варфоломеевская ночь: событие и споры

Не стоит, однако, хоронить старый порядок общинного церемониала раньше времени: он еще мог быть востребован монархией в трудные минуты, когда надо было срочно мобилизовать подданных. После поражения при Корби в августе 1636 г. сам Ришелье советовал королю организовать церемонию в духе старого корпоративного католицизма. Обет Людовика XIII, вверившего свое королевство и свою особу Деве Марии, дал повод основать новую процессию в праздник Вознесения Богоматери. Эта процессия проводилась во многих городах Франции вплоть до самой Революции. Но организация подобных проявлений коллективного рвения строго контролировалась теперь Королевским советом, тогда как Парламент, особенно при Людовике XIV, лишился всякого церемониального авторитета и вовсе был исключен из парижских процессий. К концу XVII в. от традиционной ритуальной системы уже ничего не осталось. И хотя читателей Рене Декарта или Жана Батиста Тьера было во Франции еще очень мало, духовная атмосфера изменилась до неузнаваемости, о чем может свидетельствовать переезд короля из Парижа в Версаль или преобразование аббатства Сен-Дени в школу Сен-Сира. Еще более знаковым было разрушение свидетельства "чуда Ланди" — витража церкви Сен-Жерве во время строительства семейной капеллы канцлера Бушера в 1699 г.

Общинная связь: корпорации, порядок кортежей и репрезентация

Связь с королем и с Богом предполагала наличие связей внутри общины. Для функционалистского подхода ритуал важен главным образом тем, что "он делает эксплицитной социальную структуру"[292]. Но такой взгляд недооценивает "перформативное измерение" церемоний, т. е. то, что они и их участники сами активно воспроизводили и изменяли социальный порядок[293]. Церемониал не "отражает" что-либо, он, скорее, сам ведет речь, объектом которой является общество. Процессия была своего рода гимном городской инкорпорированности, необходимым условием участия горожан в жизни общины на ритуальном уровне[294].

Между участниками процессии могли существовать различия в интерпретациях, поскольку эксплицитных, раз и навсегда установленных правил не существовало. Позиция, занимаемая в процессии, наподобие символики цветов и костюмов, имела значение лишь в контексте ритуального действия, здесь всегда случались импровизации, а также различного рода закулисные сделки и соглашения между участниками. Но некая стабильная канва, заданная объективным соотношением сил между корпорациями, безусловно, имела место.

Не следует забывать, что стремление каждый раз все организовать на "привычный манер" встречало объективные трудности. Королевские "торжественные въезды" были редким событием (особенно во время долгих правлений), генеральные процессии устраивались главным образом по экстраординарным поводам, а ведь бывали относительно "счастливые" периоды, без крупных неурожаев, эпидемий, войн и религиозных конфликтов. В связи с таким дисконтинуитетом процессий образ общины, вырабатываемый ею для себя самой, был весьма изменчив и зависел от обстоятельств.

Механизмы конституирования общин действовали сходным образом на разных уровнях — как для конфрерий, так и для территориальных коллективов[295]. "Конфрерия не была, она свершалась"[296]. Двумя наиболее распространенными способами ее легитимизации были общий пир, символ частного причастия, и публичный кортеж, символ всеобщего причастия.

Пир в конфрерии (convivium) устраивался "в честь святых" и в прямой преемственности с евхаристическим обрядом служил утверждению мира. Прекрасной иллюстрацией того недоверия, которое в период Контрреформации власти питали к корпоративному католицизму, служат систематические попытки поставить под сомнение общинные пиры[297].

Не менее значимым, чем для конфрерий, пир был и для Муниципалитета. Так, ежегодная процессия-месса в память о событиях 1437 г. завершалась банкетом в Ратуше, на который Городское бюро приглашало представителей суверенных курий или церковных общин. Это пиршество призвано было укрепить городскую общность, временно преодолевая ее разобщенность на отдельные корпорации и коллегии.

Впервые эта практика была поставлена под вопрос еще в 1531 г., когда Муниципалитет стал объектом нападок со стороны королевского прокурора в Шатле (в парижском городском суде). Королевский чиновник назвал Городское бюро "обжорами" ("mangeurs des gros morceaux"). Муниципалитет сумел добиться тогда кратковременного ареста своего обидчика[298]. Но в следующем столетии, особенно при Людовике XIV, муниципальные банкеты запрещались достаточно часто, как излишняя трата общественных средств.

Это означало, что единство городской общины более не мыслилось как сведение воедино отдельных договоров между корпорациями, теперь оно гарантировалось монархическим государством. Сама связь общего и локального подверглась пересмотру.