Варфоломеевские ночи

— Подожди, Парвус, ты не имеешь права думать так, как думает гений мировой революции. Поэтому слушай дальше. На все это нужны деньги, огромные деньги. Твоя задача: убедить германское руководство, что я и моя партия, партия большевиков, поможет германской армии победить русских. Пусть заключают со мной тайный союз. Но как-то так…, сам понимаешь. Я не хочу светиться в этом вопросе. И повторная встреча между нами не может состояться. Я великий конспиратор и не могу стать иным. А что касается тебя, Парвус, то… как только мы, то есть я, вождь мировой революции, захватим власть, тебе место среди нас революционеров найдется, самое шикарное, самое почетное. Клянусь матерью, которая снабжает нас деньгами.

— Я верю тебе Уланов, − произнес Парвус, вздыхая.

− Я не Уланов, я − Ленин. И мне все верят. Вождю мировой революции нельзя не верить.

− Только как же мы будем общаться?

— Через Ганецкого и то тайно. Ни одна сволочь не должна знать, о чем идет речь. Указания будешь тоже получать через Ганецкого. Когда победим, ты станешь моей правой рукой в ЦК. Понял?

— Так точно, Владимир Ильич.

— А теперь иди на все четыре стороны и забудь, с кем ты встречался. Даже сучка, с которой ты станешь любезничать в постели, не должна знать о нашей встрече.

Парвус поднялся. Ленин даже руки ему не подал. Обиделся ли Парвус? Нисколько. Его больше интересовал процесс переговоров с немцами и кипящий котел революции, в которой захлебнется Россия, а он вместе с Лениным, этим жутким человеком будет играть не последнюю роль в создании новой общественной формации — коммунизма, где не будет браков, собственности, духовности. Революция поразит и другие государства и тогда будет создано одно великое государство на подобии Древнего Рима. А почему бы нет?

4

Зиновье, то бишь, Апфельбаум вернулся из Парижа раньше времени, и едва опорожнив кружку зеленого едва подслащенного чая, отравился к Ленину. Уж больно соскучился, да и мысли роились в голове, связанные с написанием очередного талмуда, который тут же присвоит себе Ильич. Он уже набросил на себя робу, но вспомнил, что у Ильича всегда не заточенные карандаши, вернулся и достал из ящика письменного стола целую охапку, сунул во внутренний карман и выскочил на улицу.

— Шалом, Ильич, — произнес он по дороге.

— Гм, босяки, партия босяков. Вот молодцы-то, — долдонил Ленин, находясь в Швейцарии в конце 1905 года, — уже что-то удалось, но не совсем, потому что поп Гапон вмешался, — долой попов!

— Поп Гапон вышел по твоему заданию, — сказал Апфельбаум.

— Что, что? Как ты смеешь возражать, Апфельбаум? Вон! пошел вон, жид проклятый.

— Сам ты жид…калмыцкий, — сказал Гоша в сердцах, но тут же пал на колени и стал целовать ладони вождя.

Ленин пригладил его пейсы, и это означало, что Гершон прощен.

— Ты мне Янкеля вызови с Урала. Кацнельсона мне и срочно. Он там чудеса творит, руководствуясь моими инструкциями. Я не просто так тут сижу. От босяков я дошел до настоящей партии, партии террористов, — стал хвастаться Ленин. — Мы кардинально разошлись с польским евреем Махаевским, который открыто поощрял террор, а я, пока тайно. Конспирация и еще раз конспирация. Что это означает? А это означает, что если наш человек, член нашей партии, террорист в подполье, то он ничего не должен знать. Ему дают задание бросить бомбу в министра, он должен ее бросить и спрятаться, как мышка в норку. Но я думаю усовершенствовать этот вопрос. Ты слушай, а не закрывай глаза, Зиновьев — Апфельбаум. Что, у сучки был, всю ночь не спал, так? Тоже мне революционер.

— О великий, о мудрый…

— Вот, это другое дело. Революция это целая наука. Ты понял, Гершон? Движущей силой и здоровым элементом рабочего движения Махаевский считал воинствующих хулиганов, босяков, люмпенов, вносящих в рабочую среду живую струю «здравого пролетарского смысла. Тут я с ним согласен, а дальше не, дальше мы разошлись. Махаевский…он теперь никто, а я возглавляю партию большевиков.

Апфельбаум смутно догадывался, что будущая революция будет принадлежать босякам и люмпенам, тем, кто сидит в тюрьме за убийство, изнасилование, а ее успех зависел «только от одной его «наглой» требовательности, от одной его «хамской» ненасытности».

— А что такого сделал великий Янкель на Урале, поделись. Он, похоже, опередил меня, если ты с таким восторгом отзываешься о нем, — спросил Гершон и прослезился.