Варяг

Ирина, услышав о приезде сына, выбежала на крыльцо простоволосая, в чем была. Как и он, многое за это время передумала, о многом жалела одинокими ночами. Вот, вроде бы, всем добра хотела, а что вышло? У сына с Мстиславой все одно жизнь не задалась, все на нее обижены. Придется ей, старухе, одиноко доживать свой век. Уж сама собиралась ехать к Эрику – каяться ему, предоставить ему сына Владимира...

Мать и сын обнялись – впервые за много-много лет и так, обнявшись, и пошли в терем. Вот диво – не нашел в своем сердце Эрик ненависти к матери. Сказала бы, где Владимир, что с ним...

Но даже и спрашивать не пришлось – только сесть успели, Ирина сама все сказала. Взахлеб говорила, сквозь слезы. Всю гордость и спесь с нее как рукой сняло.

– Жив, значит... – молвил сын, когда кончила она свою речь.

– Жив, я и говорю тебе... – начала Ирина и осеклась.

– О себе говорю я, мать. Я – жив. Во Владимире теперь жизнь моя.

– А-а, ну и ладно. Только уж и про доченьку ты помни, сынок. Знаю, не люба тебе Мстислава, да только дитя все же невиноватое.

Эрик усмехнулся.

– Вот что, мать... Пришла и тебе пора правду узнать. Знали это Лаура и старая моя ключница, и обе они ничего уж никому не расскажут. Не мое дитя родила Мстислава.

Ирина только руками всплеснула, и Эрик продолжал окрепшим голосом:

– Оженил меня князь, чтоб ему пусто было, с полюбовницей своей, а она уж с начинкой была.

– Ах она... – у Ирины и слов не нашлось, как обозвать вероломную невестку. – А я-то ее за путевую считала, помочь ей хотела в твоем сердце местечко занять! А она, тварь подзаборная...

Эрик прервал поток брани.

– Мне это уж все равно, мать. Но сама видишь – дитя-то я своим признавать не желаю. А коль и признаю, много ль девке нужно? Приданое только. А вот сыну... Нужен он мне, мать! Очень нужен!

– Так и о чем разговор! – вскинулась мать. – В деревеньке он живет, у верной женщины. Ничем его не обижают, сладко ест, мягко спит. Коль душа у тебя лежит к нему, забирай к себе в терем, при себе и расти. Оно так и лучше будет.

– Вестимо, лучше, – отвечал Эрик.

Немного помолчали, потом мать встала. Эрик поворотился к ней и удивился – словно молодым блеском засияли ее уж давно потухшие глаза.

– Вот что, сын! Ты теперь поезжай восвояси...

Эрик было открыл рот, но она пресекла возражения взмахом руки.

– ... У тебя наверняка в тереме разор сплошной. Холостяцкое хозяйство, дело известное. Вели все прибрать, светелку приготовить для младенца и для няньки. Да няньку подыщи у вас в Киеве, чтоб здоровая была. Попроси лекаря, какого ни на есть, пусть поможет. А я за Владимиром поеду. Завтра приедешь, а он уж здесь!

Эрик пожал плечами. Хотелось ему немедля видеть сына, но он чуял – мать дело говорит. Пока хворал он, холопы распустились, везде разор, пыль, припасы подъедены... Куда дитя везти? И согласился с матерью.

Уж на пороге стоял, когда огнем пожирающим подкатила к сердцу давешняя хворь – словно в левый бок раскаленный меч вогнали и крутят, продыху не дают. Ухватившись за бок, переждал немного – отпустило. Сквозь кровавый туман в глазах обратился к матери – та с тревогой на него смотрела.

– Вот что, мать. Как увидишь Владимира, дай ему... – и потянул с пальца перстень заветный, отцов оберег.

– Ты что, ты что! – замахала на него руками мать. – Нешто помирать собрался? Чай, только перед смертью отец сыну отдать должен!

– Кто такое сказал? – окончательно справившись с хворобой, шутливо спросил Эрик. – Я-то в своей жизни попользовался им уже. Долго он меня оборонял, да вот последнее время, видать, немил я оберегу своему. А Владимиру и жизни-то было, а уж успел горюшка хлебнуть. Ну-ну, не мельтеши. Надень ему на гайтан, к крестику.

И, сунув Ирине перстень, вышел. Мать долго смотрела Эрику вослед, пока он не скрылся из виду. Качала головой, потом, перекрестясь, принялась собираться в путь.

... Преслава, Нюта с дочерью Ладой и Дар приютились в старой, заброшенной землянке на берегу Днепра, в зарослях. Горе, постигшее эту семью, несказанно изменило ее. Преслава, такая деятельная, шустрая, за один день превратилась в древнюю старуху, у которой и сил-то остается только на то, чтоб дышать да ноги кое-как передвигать. Нюта же, тихая, мирная Нюта, проводившая дни словно в сладкой дремоте своего счастья, словно очнулась. Она разговаривала громко, ходила быстро, работа горела у нее в руках. Скорби о безвременно погибшем муже не видно было по ней, и Преслава, знавшая, как любила она Плишку, крепко насторожилась. Как-то вечером, когда Лада и Дар уже спали, она подсела к внучке и взяла ее за горячую руку.

– Скажи мне, внученька... – старые глаза Преславы пронизывали насквозь, словно постигали самые потаенные движения души. – Скажи своей старой бабке, что ты надумала.

– Я? – удивилась будто Нюта. – Я ничего, бабушка. Что ж мне надумывать, прожить бы как-нибудь...

– Э, меня не обманешь. Я вижу: что-то есть у тебя на сердце. Коль баба по своему мужику не плачет, значит, загорелась ее душенька местью...

Нюта резко подняла голову, так что мотнулась с плеча на плечо богатая коса.