Варяги и Русь

— Да ты ли это, дедушка Олаф! — воскликнула она.

— Тише!.. Не ровен час — услышат… Ох ты, моя ластонька, ох, ненаглядная…

— Да, дедушка, была ненаглядной и пригожей, да, вишь, горе и старость согнули меня в дугу, — проговорила она, — и сам ты побелел… А я, признаться, считала тебя давно умершим. Погибель им, проклятым.

— Да, погибель… — прохрипел он, сжимая палку в руках… — и я пришел отомстить им за твое поругание, за твои слезы и кручину… Пора настала…

— Кому же ты хочешь мстить?.. Ведь все те, кто были причиной моим слезам, давно побиты… Только один Якун остался в живых.

— Но Якун уж искупил свою вину… Он воспитывал твоего ребенка и на него не за что теперь пенять, а проучил я его за то, что он плохо воспитывал его, да допустил якшанье с христианами… Теперь надо подумать, как быть, и я рад, что отыскал тебя…

— Нет, я все-таки никогда не прощу Якуну: если бы не он, я не лишилась бы ни тебя, ни своих родных.

— За твоих родных я уже давно отомстил ему, и я его простил, и за это он сослужил мне добрую службу, жаль только, что не довел ее до конца. Зачем он отпустил Руслава на службу к князю, этому недостойному рабыничу… — Глаза Олафа сверкнули диким огнем.

— Ты слыхала, что твой сын Руслав хочет принять христианство и жениться на дочери моего слуги Симеона, Зое?

— Как не знать… Колдунья все знает.

— Однако ж не знала, жив ли я или нет.

— О тебе я не спрашивала.

— Кого?

— Того, кто постоянно шепчет мне мудреные слова, которые могу понять только я одна.

— Чушь говоришь, внучка… Морочь того, кто боится таких, как ты, а я не трус. Скажи лучше, как пособить тому, чтобы отнять Руслава от этой христианки да посадить на княжий стол.

— Ну, об этом я ни думать, ни спрашивать, ни говорить не стану… Завтра утром сам узнаешь и, может быть, и увидишь, коли полюбопытствуешь.

— Что ты хочешь делать, Миловзора?

— Теперь я не Миловзора… Меня все зовут Ярухой… Я так и околею Ярухой.

— Ну, хорошо, Яруха, — вздохнув, произнес Олаф, — что ты хочешь сделать?

— Еще не знаю, но завтра поутру буду знать, а теперь прощай, дедушка Олаф… Мне некогда… Не суждено было вместе нам век скоротать, а теперь чувства застыли… Завтра увидимся… Завтра для меня великий день.

XVII

Руслав и Извой, вернувшись в Киев и войдя в помещение, занимаемое княжескими отроками и гриднями, увидели Веремида, с нетерпением ожидавшего их возвращения.

— Наконец-то вы явились… — сказал он. — Видно, любо вам очень с вашими красавицами, а тут вот дела такие затеваются, что и не приведи вас боги дождаться их.

— Какие такие дела? — спросили оба витязя.

— Во-первых, вы знаете, что завтра Купала, в честь которого готовится жертвоприношение и жертвой будет человек — девушка.

Витязи побледнели.

— Какая? — спросили они.

— Не знаю, на какую падет жребий, но ведаю лишь то, что вчера по вечеру, когда я стоял на страже у княжеской опочивальни, к князю явился Божерок и требовал впустить его… но я, зная, что князь не любит, чтобы кто-то входил в его опочивальню, не впускал его. Он начал сердиться и кричать, и этим криком вызвал князя… Он был гневен, но все-таки велел впустить его… Долго они спорили там, да видно Божерок сильнее князя: он вышел от него торжествующим, и когда он ушел, князь отдал приказ быть всем отрокам, дружинникам, боярам и гридням на торжестве принесения жертвы Перуну и Купале… Князь спрашивал тебя, Извой, и тебя, Руслав, да я сказал, что только завтра ваша очередь стать на стражу и что вы уехали на охоту.

Молодые витязи переглянулись, Извой спросил:

— Ну, а еще что?..

— То, что я хочу еще сказать, касается только Руслава, — сказал Веремид.

— Говори, — разрешил Руслав. — С сегодняшнего дня мы братья и между нами нет тайн.

Веремид посмотрел на них, поняв, в чем заключалось это братство.

— Ох, смотрите, — молвил он, — чтобы князь не проведал о ваших проказах, в особенности ты, Извой, должен опасаться гнева княжеского: ты смущаешь отроков княжеских и совращаешь их с пути… Смотри, не накликал бы этим на себя беды…

— Нет, Веремидушка, нет, ты ошибаешься: князь не таков, чтоб казнить за хорошие дела… Но что ты хотел сказать?

— Ну, об этом нам не место здесь говорить; выйдем на лужок…

Они вышли и сели близ сторожевой избы.

— Узнал ли ты наконец, — спросил Веремид Руслава, — кто был твой отец и почему тебя величают боярином?

Руслав покраснел и вздохнул, вспомнив свой разговор со стариком.

— У знать-то узнал, да лучше бы не узнавал… Что пользы в том… А ты знаешь тоже?

— Я знал и раньше, да не смел говорить.

— Ну, а теперь? — спросил Извой.

— Теперь могу, потому что мне разрешено…

— Разве ты видел его?

— Кого?

— О ком ты говоришь, того седого старика, которого мы встретили по дороге близ Почайны.

— А вы разве видели его?

— Мы видели какого-то Олафа.

— Ну, вот, он и есть… Значит, вам все известно?

— Кое-что знаем… Он намеревается посадить Руслава князем на киевский стол и собирает рать.

— Это бы ништо, а вот то скверно, что он шушукается с Вышатой и княжескими дружинниками. Он говорил мне о том, что замышляет. Ведь он думает, что я по-прежнему стою за него.