Варианты Морозова

Павлович явно валял дурака и хотел, чтобы этот смурной шахтостроитель наконец-то проснулся. Они сделали громадное дело, что же в молчанку играть? Приказ с выговором истлеет в архиве, а восстановленные из ничего, из провала времени, риском «Ихтиандра» и решительностью Кулешова два-три месяца теперь останутся для трудов и славы, и эти месяцы никому не дано отвергнуть. «Смотри! Мы были и мы есть!» — как будто прокричал Павлович. Казалось, его обязаны были услышать тысячи здравомыслящих несамостоятельных умов и смириться перед безграничным энтузиазмом. Кулешов был одним из них, в него ударилась стихия Павловича, ударилась в облике широко улыбающегося, некрасивого, коренастого человека с приплюснутым носом. Этот человек не боялся вызвать дурное впечатление, не заботился о манерах, он вызывал неприязнь и интерес.

Но Кулешов не выносил панибратства, и неприязнь к Павловичу пересилила любопытство. Он не заметил Павловича.

— Я попрошу об одной вещи, — сказал Кулешов Дятлову. — Не надо писать, что это уникальный случай, что «преодолевая трудности» и прочее в таком роде. Будет пошло.

— Вот как? — Дятлова это задело. — А как же по-вашему писать?

— Не знаю, только человек выдержит все. И опасности, и трудности, — Кулешов вздохнул. — И все остальное.

— А что это, «все остальное»? — пожал плечами Дятлов.

— Ладно, — сказал Кулешов. — Пишите что хотите… Извините, я вынужден срочно уехать. На обеде меня не будет. Давайте попрощаемся… Ваш «Запорожец» починили…

Наконец-то Павлович, Морозов, Бут и Ипполитов остались без посторонних. Было два часа дня. Побеленные окна технической бани смотрели в сторону обшитого шифером копра, откуда доносился шум выливающейся из бадьи воды.

Подводники переоделись и теперь курили. Здесь никто не мешал им поговорить. Дятлова отправили по кабинетам расспрашивать инженеров о производстве. Пусть газетчик был близким клубу человеком, но он никогда не был до конца своим, да и не понимал всего, что происходило у него на глазах.

В первые минуты, когда они остались одни, пожалуй, у троих из них, кроме Павловича, держался смутный осадок от разговора с Кулешовым.

Бут вспомнил одно серьезное собрание, где после теоретических выступлений и ссылок на зарубежный опыт, когда тупая скука охватила участников, вдруг Ипполитов сделал неожиданный доклад о работах «Ихтиандра», и вопрос о превращении клуба в научную лабораторию оказался предрешенным. Однако рохля Ипполитов и загубил дело. Он не устоял перед Павловичем, уступил ему право заключительного выступления, и тот рубанул сплеча, без интеллигентских эвфемизмов, что у него не укладывается в голове, как могут уважаемые коллеги докладывать о результатах иностранных исследователей, а где же ваши собственные работы? Самое страшное, что «Ихтиандру» не простилось, — Павлович был прав.

— Ну что, ребята? — спросил Морозов. — Мы сделали прекрасное дело, помогли людям. Не такие мы индивидуалисты, как нам кажется. «Ихтиандра» больше нет, а мы собрались для филантропии. — Он улыбнулся Павловичу, словно забыв о пропагандистской спекуляции или вовсе не знал о ней. Но он, конечно, не мог забыть, и только перед собой он был чист. Он шел в затопленный ствол по своей воле. Он подумал, что сломавшаяся полуось остановила его там, где и нужно было ему остановиться. — «Ихтиандра» больше нет, — сказал Морозов. — Но мы-то остаемся!

Он надеялся, что они его поймут и каждый про себя откажется от задуманного самоунижения. Раньше им принадлежало целое море с рассветами и ночными огнями, с затопленными кладами, с греческими униремами, римскими галерами, парусниками пароходами. Это невозможно было ни на что обменять. Это надо было оставить неприкосновенным.

— Я тебя не понимаю! — возразил Павлович. Он взял Морозова за руку и внимательно поглядел ему в глаза своими маленькими неподвижными глазами. — Ты призываешь бросить наш «Ихтиандр»? А что мы без него? Мы сразу превращаемся в ненормальных. О нас каждый подумает как о придурках: столько лет занимались и ничего не добились? Нет, Костя, поздно сдаваться. Нужно драться до конца. А если тебе надоело, мы тебя вышвырнем вон.

Он отпустил руку Морозова, встал со скамейки и подошел к окну под прорезь солнечного света, пересекающую голубую полосу табачного дыма. Павлович бросил окурок в форточку.

— Погодите меня вышвыривать, — сказал Морозов. — Раньше мы жили для радости, а теперь стараемся получить работу в НИИ? И всех-то делов?

— Интересную работу, — сухо заметил Бут. — Весь смысл в этом. — Он тоже встал. Его продолговатое строгое лицо было, как всегда, каменным.

Морозов повернулся к Ипполитову, который сидел рядом и смотрел грустно и сосредоточенно.

— Я не идеалист, — сказал он. — Но разве не противно помогать сегодня шахтостроителям только из корысти? Противно же. Мы теряем себя. Если мы так поступаем, то, значит, будем ждать этого и от других. А другие начинают отвечать тем же. Это замкнутый круг.

Ипполитов потупился:

— Мы и так долго продержались. Это только кажется, что ты можешь что-то изменить. Давно пора стать реалистами.