Варианты Морозова

В его голосе слышалось кислое извинение.

— Пора мудреть, Костя, — рассудительно произнес Бут. — С твоим настроением далеко не уедешь.

— Что ж, — сказал Морозов. — Желаю повеселиться.

— Пообедаем вместе, — остановил его Ипполитов.

— Нет, тороплюсь. Да и не хочу.

«Постой! — вспомнил Морозов. — От кого-то я уже слышал, что пора мудреть. От какого-то дурака… Пошло мир устроен, ей-богу!»

И он вышел.

Машина была исправна, посторонние стуки в ходовой части отсутствовали. А Морозов был голодный. У него были мокрые после мытья волосы, небритое лицо. Он чувствовал бессмыслицу своего путешествия, которое уже длилось почти сутки.

Он добрался до городского пятиэтажного центра, увидел вывеску столовой и остановился.

Между домом и дорогой на узкой полосе земли росли желтеющие клены. Их стволы когда-то были побелены, и кое-где в углублениях коры оставался мел. На углу квартала, там, где деревья кончались, стоял газетный киоск.

Морозов достал из сумки электробритву, запер машину и купил газету.

— Разве шел дождь? — спросила его скучающая киоскерша с седыми кошачьими усами.

Морозов поднял голову. В небе летела стая ворон, светило солнце.

— По-моему, скоро пойдет снег, — сказал он.

— Все-таки вы очень странный молодой человек, — без тени улыбки продолжала киоскерша. — Как будто за вами гонится милиция. Гуляете с мокрой головой.

Морозов вложил бритву в газету и пошел в столовую. В зале пахло жаркой печкой, борщом, подгоревшим луком. Блестели зеленые пластмассовые столешницы. Возле кассового аппарата, огороженного алюминиевой стенкой, стояли ящики с пивом. За пивом была небольшая очередь, а возле трехъярусной стойки, заставленной тарелками и стаканами, никого не было.

Морозов поглядел в написанное синими чернилами меню. Ему казалось, что он когда-то прежде уже был в этой столовой, слышал эти запахи, читал это жалкое меню: «Сельдь с луком, салат мясной, борщ, суп полевой, хек жареный, бифштекс рубленый, компот, чай, кольцо песочное». Пивная очередь у кассы забрала у него несколько минут. Он подождал. Он чувствовал, как в нем зарождается способность к долготерпению.

Константин сел за стол и попробовал мясной салат, холодный вареный картофель с кусочками докторской колбасы и майонезом. Эту закуску мог одолеть голодный непритязательный человек.

Остальная еда была примерно такой же, и Морозов все съел. Он лишь отметил, что давно привык к невкусной дешевой пище, что почти всегда ест наспех и никогда не придает никакого значения еде. Почему же сейчас этот обед его коробил?

Покинув подводников, Морозов впервые ощутил одиночество. Он знал, что лучших друзей ему уже никогда не встретить и не пройти с ними второй юности. Его мечта не исполнилась, годы прошли, и надо было сознаться, что наступил предел, за которым становятся жалкими смешными прожектерами. И, сознавшись себе в этом, Морозов как бы сбросил с души очарование и энтузиазм прежней затеи, мешавшей явственно видеть жизнь.

Он увидел свой дурной обед.

Это видение было оскорбительным для него, а следовало терпеть. Теперь следовало научиться терпеть просто так, по-житейски, оттого что другого не остается.

За соседним столом пили пиво и разговаривали о женщинах.

Морозов взял газету с электробритвой и пошел в туалет, где побрился перед запыленным зеркалом. Одиночество, сильно ощущаемое им, давало ему какую-то тяжелую эгоистическую уверенность, что он сумеет найти себе применение.

Константин провел сомкнутыми пальцами по щекам, наклонился к зеркалу и подмигнул своему отражению.

Через две минуты Морозов был в машине. Он выехал из города и возле голубого указателя маршрутов, не раздумывая, решительно повернул домой, а не к Старобельску.

XII

Не будь у Ткаченко детей, он не понял бы и половины того, что понял о себе к сорока годам.

А Лебеденко был бездетным, жена стала ему изменять и сказала: «Я полюбила другого. Буду думать, что делать».

Бригадир спрятал Ткаченко подальше от врачей медицинской комиссии, тот отработал смену и, поднявшись на-гора, попросил товарищей спеть песню.

Сегодня на стадионе должен был быть футбольный матч, многие собрались пойти. До игры оставалось три часа. Договорились не расходиться по домам.

Капал редкий теплый дождь, тепло светило солнце. Высоко летали ласточки. Пахло мокрой пылью, блестело, парило. В последние сентябрьские дни природа дышала хорошо и вольно, она вдруг объявила о себе в промышленном районе…

И Ткаченко попросил спеть. Его твердо очерченное лицо своей чернотой напоминало фотонегатив.

Оконченная работа и будущий праздник футбола объединяли шахтеров азартом, страстью и свободой. Настроение у всех было прекрасное.

Но о чем же петь?

— Тю, чудной! — удивился Кердода, и его скуластое лисье лицо было веселым и лукавым. — Да никто песни толковой не знает!

— Разве не знает? — спросил Ткаченко.

— А теперь бала-бала вместо песни, — ответил Кердода.

— Нет, надо хорошую песню, — сказал Ткаченко. — Я ухожу.

Он бодро улыбнулся.

— Куда ты от нас уйдешь? — громко спросил Лебеденко. — Мы с тобой до смерти здесь пробудем! Верно, Саня?