Варианты Морозова

— Знаешь, как бывает, — сказал Лебеденко, не опуская глаз. — Бывает, что тебе положено жить сто лет, а ты знаешь, что не сегодня-завтра ты свалишься в ствол, и тебе говорят: «Бери побольше, кидай подальше» — и всё, ничего больше не говорят, идиоты. — Он посмотрел прямо на того парня, которого отослал: — Ты, наверное, меня не понял?

Тот улыбнулся уголками рта. Железные застежки его спецовки тонко звякнули, словно он уже побежал. Но парень стоял неподвижно, весело глядя на бригадира, в котором — было видно — что-то вскипало.

— Ну стой, если тебе хочется, — молвил Лебеденко. — Знаешь, Саня, ты уйдешь, а что из этого последует для всех нас, я не знаю. — Он снял белую исцарапанную каску и костяшками согнутых пальцев пригладил свои жесткие приподнятые горкой волосы. — …Вдруг я вижу, доска отрывается, гвозди вылезли, блеснули. Их ржа еще не взяла. Только что глядел на нашего старосту Яковлева, морда в прыщах, а вот мне уже что-то светит, это небо над подъемной установкой. Лечу в ствол спиной вниз.

— Бывает, — сказал Кердода. — А как ты объяснишь, когда наперед говорят: «Меня сегодня убьет»? Наука не может объяснить.

— Ты о чем? — спросил Лебеденко.

— Ты ж предчувствовал, что свалишься в ствол!

— Да-а, — туго протянул Лебеденко. — Поглядеть бы, как у тебя мозги крутятся?.. Небось наука не объяснит. — Он снова наклонился к Ткаченко: — Страх — до или после. Верно, Саня? А когда полетел — все.

— Крутятся не хуже твоих, — сказал Кердода.

— А еще, Саня, — будем живы, покуда не помрем! Я тебя чем-нибудь обидел?

Ткаченко улыбнулся.

Лебеденко сжал его твердое предплечье и качнул к себе комбайнера:

— Забудь, если что было.

— Да не было, — сказал Ткаченко.

— Не было?

— Не было.

— Гуляем! — встряхнулся Лебеденко и отпустил его руку. — Едем ко мне.

Снова в голосе прозвучала негромкая странная угроза, направленная кому-то невидимому и враждебному. Это не был голос печали или прощания, каким следовало бы разговаривать с уходившим товарищем. Он напоминал отзвук боевого призыва. Что-то рвалось из Лебеденко наружу, а он трудно сдерживался, зная, что скоро это внутренне неслабеющее давление само найдет выход для себя и освободит его.

Оглядываясь потом назад, на те минуты, когда Лебеденко приглашал бригаду, многие вспоминали, что он как будто предвидел события прощального вечера.

Шахта отпустила людей. Они вышли из бани румяные и влажноволосые, с розово блестящими носами.

Посланный за водкой Хрыков вымылся раньше всех и стоял с авоськой возле машины Лебеденко. Они чем-то отличались от него, хотя между ними не было никакой другой разницы, кроме четвертьчасового разрыва времени, тех пятнадцати минут, которые парень провел в магазине, а они — в веселой банной колготне. Но парень уже казался оторванным. Бригада еще принадлежала подземелью, шла по инерции в общей упряжке, не вспоминая дома и семьи, связанная наступившей свободой. А его пробудила уж иная жизнь.

И, взглянув на Хрыкова, Лебеденко догадался, что тот забыл о футболе и гулянке — сейчас отдаст авоську и начнет врать, что у него спешное дело.

— Молодец, Хрыков! — сказал Лебеденко, не замечая протягиваемой авоськи. Он сел в машину и отпер все двери. — Залазь!

Хрыков влез. Лебеденко цапнул его за шею, притянул к себе, преодолевая сопротивление, и почти нагнул его голову, но Хрыков уперся ногой в тоннель карданного вала и распрямился.

— Слабо, Михалыч!

— Ах ты салажонок! — одобрительно пригрозил Лебеденко и по-атамански скомандовал: — А ну, мужики, залазь по одному!

Хрыков мельком через плечо взглянул на возню на заднем сиденье, от которой машина качалась, и на его чуть выпяченных губах появилась малозаметная холодная насмешка.

Сзади сидели трое, у них на коленях, согнувшись, сидели еще трое, а в обе распахнутые двери упорно встискивались двое рослых мужчин, Руцкий и Воробьев.

Лебеденко привстал, навалился боком на спинку и подталкивал Кердоду ближе к Ткаченко, стараясь освободить место для седьмого человека, словно забыл, что автоинспектор задержит его переполненные «Жигули» на первом перекрестке у Южного автовокзала, и именно над этой минутной забывчивостью Лебеденко, что в действительности не могло быть никакой забывчивостью, так как этот человек всегда предвидел угрожающую ему опасность, причем посерьезнее, чем объяснение с ГАИ, над этой-то странной забывчивостью усмехнулся Хрыков.

У Хрыкова был к Лебеденко маленький счет, который бригадир не принял к оплате, понимая, что сообразительный Хрыков догадался записаться в вечернюю школу ради того, чтобы никогда не работать в ночные смены, чтобы клочком проштемпелеванной бумаги, полученной за три посещения школы, заткнуть рот Лебеденко; но Хрыков не мог предусмотреть, что бригадир, вычеркнув его из ночной, станет приезжать в школу и потом, не объясняя, молча обведет чернилами зачеркнутую прежде фамилию.

— Ладно! — сказал Лебеденко, смиряясь с тем, что не удается превратить машину в автобус. — Закрывайте! Сейчас за вами вернусь.