Вариации для темной струны

И верно, после географии Катц действительно к некоторым подходил и звал. Без долгих разговоров и просто, чтобы сегодня в четыре к нему пришли, а я думал, что мне ему подарить. Я думал об этом целое утро, но ничего порядочного мне в голову не приходило. Теперь, ближе к полудню, меня осенила какая-то хорошая мысль, и я вспомнил. Бонбоньерку… Бонбоньерку, но такую, вспомнил я, которая для него годится. С пейзажем, букетом или кошкой.

После обеда мама дала мне двадцать крон. Мне нужно было надеть лучший костюм, белую рубашку и галстук, тот самый галстук, который я надевал в прошлом году, к послу, и нужно было начистить ботинки. Когда я уходил, я услышал — дело было перед кабинетом, — как кто-то говорит о паре пощечин. «Ему бы дать пару пощечин…» А потом я услышал… не знаю, что, собственно, я услышал — не слышал я уже ничего, потому что я вышел из квартиры и хлопнул дверями. На перекрестке у москательной лавки я купил бонбоньерку. На ней была изображена маленькая кошечка с бантом, продавщица завернула мне бонбоньерку в красивую синюю бумагу и перевязала лентой, я дал ей двадцать крон, но моя покупка стоила шестнадцать, так что четыре кроны остались еще у меня в кармане. К Катцам я пришел в четверть пятого. Открыла мне молодая женщина в белом фартуке, вероятно, служанка. Катц приветствовал меня в конце длинной прихожей, куда вышел с матерью — красивой седоватой женщиной. Она приветливо мне улыбнулась, а я поцеловал ей руку. Катц, на котором был темный праздничный костюм, сказал, что, к сожалению, не вышло одно дело: нет отца…

— Нет дома отца, он уехал на курорт с сестрой — она немного больна, — сказал он. — Это жаль. Но что делать. Проходи…

Помещение, в которое мы вошли, состояло из двух больших комнат, соединенных широкими раздвигающимися дверями, — два совершеннейших зала, Коня был прав. Я никогда не думал, что в этом доме могут быть такие большие комнаты. Здесь стояли кресла, обитые кожей, — мягкие кресла и диваны, низкие столики, серванты и буфеты, на стенах висели картины в золотых рамах. В простенке между окнами висел портрет пожилого мужчины в широкополой черной шляпе, с бородой и темным лицом, под ним на подставке стоял семисвечник. Многие мальчики уже были в сборе. Были здесь и Брахтл, и Минек, они принесли Катцу разные коробочки, которые лежали с подарками остальных мальчиков на предназначенном для этого столе. Я дал Катцу свою бонбоньерку, он обрадовался, некоторое время держал ее в руке и улыбался. Тут позвонил еще кто-то, он извинился и, радостный, выбежал на минуту в переднюю. Пришли Броновский, Бука, Копейтко, а еще — я чуть ли не обалдел — Фюрст. Он вошел наглаженный и накрахмаленный, с задранным носом… Потом пани Катцова пригласила нас в столовую. Столовая не примыкала к этим залам, и хозяйка проводила нас туда. На громадном столе были расставлены блюда со сладостями, тортами и ромовыми бабами, как в кондитерской, а в центре стола стоял букет роз. Букет, наверное, Катц получил от родителей, подумал я. Озираясь, я заметил, что над букетом висит большая хрустальная люстра, которая горит, и сверкает, и отражается в огромном полированном зеркале, висящем на передней стене. Пришла молодая служанка с посудой и начала вместе с пани Катцовой разливать шоколад.

— Туда нам подадут конфеты, а шоколад — рядом, — улыбнулся Катц, который сидел во главе стола рядом с матерью и Дателом. Он, наверное, имел в виду те залы, в которых мы были до этого. — Еще торт с ананасом. Ешь, — сказал он Коне, который жался возле Арнштейна и никак не осмеливался взять что-нибудь. Коня протянул руку и взял кусок торта. Бука, Тиефтрунк, Гласный, Грунд и другие ели непринужденно, даже Догальтский, который очень хорошо воспитан, да и Ирка Минек. Я заметил, что Фюрст, сидящий между Цардой и Хвойкой, тоже набирает и поглощает сладости, но делает это он осторожно, высоко задрав голову, чтобы не помять крахмальный воротничок. Я вынужден был отвернуться и стал рассматривать мать Катца. Она была действительно красивая, немного поседевшая, на ее точеных губах, которые напоминали губы прекрасной статуи, было немного темно-красной помады, под волной волос сверкали две золотые серьги с темно-фиолетовыми камнями. Она очень радушно нас угощала, следила, чтобы мы ели, и я заметил, что у нее красивые руки — тонкие белые пальцы с несколькими перстнями.

— Я потом оставлю вас, чтобы вы могли спокойно развлекаться, — улыбнулась она и действительно скоро пожелала нам весело провести время и ушла.

Когда мы допили шоколад, пахнувший сладким кофе, Катц предложил вернуться в комнаты — неожиданно для себя я обрадовался. В тех комнатах-залах я чувствовал себя как-то лучше, чем здесь в столовой за большим сервированным столом с вазой посреди, в которой стояли розы, с полированным зеркалом и хрустальной люстрой… Ну, а потом…