Вариации для темной струны

— Можешь курить, — засмеялся Катц, подойдя в первом зале к одному столику, на котором стояла чья-то фотография, и подал Тиефтрунку цветную коробочку сигарет и спички, — здесь пепельницы. А ты не хочешь? — спросил он Коню, который на него таращил глаза. Коня завертел головой и воткнулся в Арнштейна.

— Этот географ, — сказал Арнштейн, а Катц только улыбнулся и махнул рукой.

— Он сумасшедший, — вмешался Бука.

— Сумасшедший, и однажды я ему врежу, — не выдержал Тиефтрунк и стряхнул пепел в пепельницу.

— А я его когда-нибудь совсем убью, — отрезал Брахтл и посмотрел на меня и на Минека. — Правда, я обещал это Минеку еще в прошлом году.

Мы расселись по креслам и диванам, некоторые перешли в соседний зал, среди них был и Фюрст; появилась молодая служанка с подносом конфет, расставила их по столам, а потом приходила еще раза три с другими сладостями и шоколадом в чашках… Наконец мы сошлись с Катцем, который как раз подошел к столу, на котором лежали сигареты и стояла чья-то фотография.

__ У тебя есть сестра? — спросил я.

— Старшая сестра, — кивнул Катц. — Когда-нибудь ты ее увидишь. Сейчас она с отцом на лечении. Но это, собственно, не моя настоящая сестра, — сказал он тише, — она приемная. Знаешь, родители взяли ее как свою, это можно. Как-то они были в Палестине, нашли ее там и привезли в Прагу. Тогда меня еще не было на свете…

— А кто этот мальчик… — показал я на фотографию, стоящую на столе. Я обратил внимание, что на фотографии действительно какой-то мальчик. — Это ты, да? Когда был маленький….

— Я не знаю, — улыбнулся Катц, — может, и я…

Это была, конечно, шутка, и я хотел было улыбнуться, но что-то свело мне губы. Тут Катц спросил меня, что со мной. Я стоял как раз под портретом того старика еврея, висевшего над семисвечником.

— Пойдем со мной, — сказал он мне. — Я тебе покажу, что я сейчас читаю.

Мы прошли через широкие стеклянные двери в соседнюю комнату, где в одном углу в кожаных креслах сидели Брахтл, Минек, Броновский, Бука и Гласный и ели торт, там же сидел и Фюрст, мы подошли к противоположной стене, и Катц сказал:

— Книжку, которую я сейчас читаю, я тебе когда-нибудь дам. Ты любишь читать?

Рот у меня расплылся в улыбке, он тоже улыбнулся и сказал:

— Я не все в ней понимаю, но не в этом дело. Там написано, что когда человек чего-нибудь очень хочет и сосредоточится на своем желании и все время о нем думает, то это обязательно сбудется. Желаемое просто притягивается этими мыслями, потому что мысли, по существу, — огромная сила. Так можно стать великим ученым или художником, например известным дирижером, певцом или просто всем, лишь бы на этом сосредоточиться и упорно идти к цели. Когда же думают о несчастье и все время всего боятся, когда ждут неизбежного, то это все действительно может случиться…

Я подумал, что я уже почти ничего не боюсь, во всяком случае только изредка. Наверное, я все же немного изменился за последнее время или нет? Я также подумал, что, наверное, Катц ведет себя соответственно этой книге. Наверное, из него выйдет великий ученый, художник или поэт, и я желаю ему этого. Ему — безусловно. Потом у меня пронеслось в голове, что я недавно слышал о новых законах в Германии, о преследовании евреев, о бесчеловечном штрафе в миллиард марок, на минуту я затих, что совсем не было связано с Катцем, а Катц меня спросил, о чем я думаю.

— О том, что у меня есть одна знакомая, — сказал я, — это такая высокая костлявая женщина с лорнетом и короной на красных волосах, какая-то немецкая княгиня. Собственно, она не наша знакомая. Мы видели ее всего лишь раз, но она важная, как павлин, как эта жалкая обезьяна в своем накрахмаленном воротничке… — И я показал на стеклянные двери, в которых в тот момент показался Фюрст. Он, наверное, явился в тот зал, когда мы с Катцем пришли сюда… — Но это так, между прочим. А что еще есть в этой книге? — спросил я.