Вариации для темной струны

Маленькие индейцы и дикари были загорелыми, волосы у них темные и растрепанные, на первый взгляд они грубые, а на самом деле добрые и хорошие, и, хотя многие их считают даже не людьми, а двуногими животными, из которых вырастут несчастные бедняки, они все же умеют многое делать. Идут, например, по лесу и могут прочитать следы лисы или овцы, умеют бросать лассо. Вечером они разводят костры и жарят пойманных зверей. Умение различать следы и бросать лассо всегда меня приводило в восторг. Когда пан учитель рассказывал мне, как они выслеживали зверей, бросали лассо, читали следы лис и овец, жарили дичь, я сидел с закрытыми глазами и видел маленьких индейцев и дикарей, загорелых, с темными растрепанными волосами, на первый взгляд грубых, а на самом деле добрых и хороших, я видел, как они идут по лесу, пристально вглядываются в траву и держат в руках лассо, у меня захватывало дыхание, а сердце учащенно билось, и я не мог думать ни о чем другом.

Я часто с удовольствием сам рассказывал о них, например, пану священнику. Он улыбался, кивал головой — видимо, ему это нравилось. Рассказывал я об этом и тем двум учителям, которые дважды в году приходили к нам в городе экзаменовать меня. Один из них был директором школы на Гусовой улице, куда я должен был бы ходить. Он жил на Градебной, рядом с домом старой вдовы учительницы, к которой я ходил на музыку. А второй был учителем из какой-то школы на другом конце города. Им нравился мой рассказ о маленьких индейцах и дикарях, они слушали, открыв рот, как выслеживать зверя, распознавать следы лис и овец, бросать лассо, им было интересно, потом они ставили мне отметки и приходили опять через полгода. Однажды я рассказал об этих мальчишках, о следах и о лассо старой вдове учительнице с Градебной улицы, но у нее я сочувствия не встретил. Она мне сказала, что эти мальчики зато не умеют играть на рояле, и дала мне орехов.

Значит, я мог быть доволен.

Мог быть, а все же…

Бог знает, что это было.

Преследовали меня какие-то тени.

Какие-то тени, похожие на сеть, и я их видел! Они переносились в зеркало вокзального буфета, в котором все так живо и реально отражалось, зеркало от них мутнело, а реклама шоколада приобретала тусклый оттенок. И кругом темнело еще сильнее, когда эта сеть теней опускалась на меня и придавливала. Что это, собственно, было? Откуда это бралось? Я ходил по своей комнате тихо как мышь, рассматривал стены и думал, но ничего не мог придумать, а только ощущал, что тени сплетаются в сеть, а сеть опутывает меня, и на меня нападала тоска.

Иногда к нам приезжали мальчики, дальние родственники — мамины племянники. Самый младший из них совсем не говорил. Я долго не мог понять, то ли его напугали до смерти, то ли он немой, пока он не закричал, когда один из старших братьев стукнул его палкой по голове. Два других были старше, но какие-то странные. Например, они пили кипяченое молоко, ели гречневую кашу, морковку, вишневый компот и любили перелистывать мои учебные тетрадки. Они приезжали в автомобиле серого цвета иностранной марки в сопровождении гувернантки, которая не знала ни чешского, ни немецкого, ни французского языков. Пан учитель говорил, что она испанка. Испанка не спускала глаз с мальчиков, и они ее боялись как черта. Только когда она отворачивалась, они улыбались, строили рожи, толкались — страх исчезал, — наверное, поэтому они были такие чудные. Однажды я нарочно сказал самому младшему, когда он ел наш вишневый компот, чтобы он его не ел ни за что на свете, потому что в вишнях могут быть вареные черви, и он сперва онемел от страха, потом выскочил в коридор и его стошнило, а вообще с ними была скука. Зато в деревне мальчишки были совсем другие…

Хотя бы тот, который разбил нам окно в избушке, поросшей мхом, с замком и паутиной, в той самой, на опушке леса. Его звали Шкаба, а его отец был кучер. Со временем я заметил, что он очень загорелый, на первый вгляд грубый, но я тут же догадался, что, в сущности, он добрый и хороший, а потом — у меня даже захватило дыхание и сердце застучало — он умел различать следы лисы и овцы, бросать лассо… В лесу зверей было много… Правда, я никогда не видел, чтобы он ходил в лесу по следу или бросал лассо. Я видел его только, когда он босой гнал гусей к пруду за деревней. У него был длинный прут, и он хотел, чтобы гуси ходили «гуськом». Когда один из них отходил в сторону, того он стегал. Когда гуси очень его злили, то он на них кричал, а иногда швырял камнями. Но это все не самое важное. Мне так хотелось поговорить с ним о том, как идти по следу, и о лассо. Мне так хотелось отправиться с ним в лес и хоть издали посмотреть на него. Однажды я сказал об этом маме. Она посмотрела на меня и сказала;

— Ведь у тебя столько сказок, читай. А в лес пойдешь, когда станешь постарше.