Варламов

зом. А Варравин?..

Варламов, который снискал славу комика, назначается на роль

свирепого и искусного мастера «капканной взятки» («она берется

до истощения, догола!»), изощренного лихоимства, — олицетворе¬

ние чиновного величия и нравственной низости, человека без со¬

вести, стыда и жалости! И откровенного, оголтело убежденного

в праве и силе «вершить несказанное»:

—       Ведь я тихой смертью изведу, знаете!

—       Ведь я из бренного-то тела таким инструментом душу вы¬

ну, что и не скрипнет... Понимаете?

Угадать в Варламове, в этом благодушном толстяке, смешном

увальне, способность раскрыть разбойную силу зла! Нельзя не

удивиться и не восхититься прозорливым решением автора.

Не сделай этого Сухово Кобьтлин, осталась бы в темной неизвест¬

ности еще одна блистательная сторона щедрого варламовского

дарования.

Что и говорить, — счастливая пришла Сухово-Кобылину мысль

поручить Варламову роль Варравина! Счастливая для самого ав¬

тора, актера, спектакля, зрителей, для истории русского театраль¬

ного искусства.

Максим Кузьмич Варравин.

Выходил на сцену грузный, громоздкий, в туго пригнанном

иссиня-черном суконном департаментском мундире. И мундир

этот — без единой складки и морщинки — сама кожа Варравина,

оболочка его души. На груди сияет орден — «за тридцатилетнюю

беспорочную службу»! Стоячий воротник подпирает маленькую

на обширном туловище голову.

Черные волосы, чуть побитые сединой, торчат что иглы у ежа.

Кустистые брови тяжелым карнизом нависают над острыми

буравками глаз. Губы —- не варламовские, а тонкие, узкие, при¬

жаты как защелкнутый кошелек.

И руки тоже не варламовские, не мягкие и теплые, а жесткие,

заскорузлые, волосатые. Варламов их гримировал для роли Вар-

равина, наклеивал черную шерсть на тыльную сторону ладоней

и пальцев.

Величественное спокойствие, превосходительная уверенность

в себе, самообладание — дьявольское. Воплощение чиновной касты,

совершенного знания Закона и всех возможностей изловчиться

и обойти его. Или повернуть на свою пользу, запутав и просите¬

лей и подчиненных, и начальствующих. Единственное вероиспо¬

ведание — корысть! Только ради корысти, оказывается, в этой

бездушной машине, именуемой Варравиным, присутствует чело¬

век. И может кисло улыбаться, прикинуться обиженным, добро¬

детельно возмущенным. Только ргз-за корысти!

Так, Муромского, при первом его посещении, варламовский

Варравин выслушивал с сочувственной улыбкой. Да, ни Муром¬

ский, ни его дочь, может быть, ни в чем и не виноваты. Слушал

рассказ Муромского, доверительно и мягко повторяя одно и то

же слово:

—       Верю...

И каждый раз со вздохом. Коротко и внушительно:

—       Верю.;.

Он, Варравин, как человек и дружески настроенный к Муром¬

скому собеседник, кроток и покладист. Но есть Закон. И Закон

неумолим. И, говоря именем Закона, произносил длинную-длинную

фразу без выражения, холодно, как бы без знаков препинания,

на одном дыхании:

—       ...положение дела вашего по фактам следствия остается

запутанным и могу сказать обоюдоострым с одной стороны оно

является совершенно естественным и натуральным а с другой

совершенно неестественным и ненатуральным можно ли чтобы

ваша дочка такую драгоценную вещь отдала чужому ей лицу без

расписки и удостоверения ибо есть дамы и я таковых знаю ко¬

торые и мужьям своим того не доверяют во-первых по какой

таинственной причине дочь ваша повторительно и собственно¬

ручно...

Давыдов, игравший Муромского, пытался вставить в эту одно¬

тонную машинную речь какие-то нужные ему слова. Но они

тонули, пропадали. А Варламов продолжал, продолжал не пере¬

водя дыхания и тем доказывая, как непреклонен и самостийно

разумен, рассудителен Закон. И, конечно, его блюститель.

Всегда обильная живыми интонациями, выразительная речь

Варламова, ставшая теперь тусклой, ровной, бесцветной и нече¬

ловеческой, производила ошеломляющее впечатление. Кажется,

останавливалось само время, — никто не смел ни шевельнуться,

ни дышать, пока Варламов не прервет это бесконечное течение

слов, полное какой-то колдовской силы сковывать всех и вся.

И когда кончал Варламов говорить от имени безучастного Закона

и строго глядел на подавленного Муромского, зрители не знали,

как им быть: аплодировать актеру, который так хорошо провел

сцену, или сейчас это неуместно, не пристало? Может, лучше от¬

дышаться, прийти в себя?..

Варламов в простоте своей никогда не скрывал, что любит

громкие рукоплескания зрительного зала, что прямо блаженствует,

слыша их. Но бывал вполне доволен, если в этом случае замирал

зал в молчании. Значит, проняло...