Варшавская Сирена

Мария-Анна на вопрос, жива ли какая-нибудь из ее прабабок, подняла на внучку удивленные глаза. Что за любопытство пробудилось вдруг в девочке? И ответила, что да, мать Ианна, она живет у дочки, на ферме за Круазиком, по ту сторону Геранда. Ианн навещает ее сам несколько раз в год. Прабабка мечтала о другой невестке, поэтому отношения с тем домом не такие близкие и не такие уж хорошие. Но прабабка совсем не похожа на здешних женщин. Она всегда была странной, знала травы и умела гадать, но сейчас, когда ей исполнилось восемьдесят лет, с ней трудно договориться. Мать Ианна живет в мире старых кельтских легенд и сказок. Люди называют ее ведьмой.

Круазик лежал с другой стороны холма, и, как объяснил Анне-Марии дед, который не без колебаний согласился взять ее к своей матери, почти до тех скал тянулись разлившиеся соляные озера. Именно в Круазике, а не в Пулигане, грузили на датские и английские суда знаменитую соль из-под Геранда, которая придавала необычный вкус бретонскому маслу, очень долго сохраняющему свежесть и запах моря.

Анна-Мария еще никогда не видела таких причудливо изрезанных скал, как те, что защищали Круазик от напора бурных приливов. Невозможно было оторвать глаз от гранитных шпилей, исхлестанных ветрами вершин, темных входов в скалистые гроты, куч камней, которые неожиданно, где-то вверху, оставляли узкую щель для бьющей оттуда пены, от покрытых цветущим вереском валунов прямо у дороги. Камни, камни, камни. Черные и темно-серые, лиловые, рыжие и зеленоватые от мха. Каменные руины. Как же тщательно они стерегли этот мыс, за которым был расположен самый большой порт Геранда — Круазик, — в спокойный залив входили небольшие суда с другой стороны Ла-Манша, а также бретонские лодки, груженные солью и серебристыми сардинами.

Каменный дом прабабки был пуст, но Ианн знал, где ее искать. Он завел телегу во двор, напоил и обтер лошадь и только тогда повел Анну-Марию в каштановый лес. Они шли узкой тропкой, а длинные, странно вывернутые ветви буков и молодых дубов смыкались над их головами, образуя как бы галерею. Солнце пыталось прорваться сквозь эту зеленую крышу, и его лучи ложились пятнами на узкую тропинку, на лиловый вереск. Дальше лес становился еще гуще, рыжеющие каштаны напирали на дубняк и дорожка сужалась так, что Ианну пришлось идти впереди. Он при этом ворчал и ругался, ведь мать могла избавить их от необходимости продираться сквозь тернистый дрок, который ветер всегда сеет не там, где нужно, а обязательно по краям тропинок и дорог. Но как раз эти кусты и означали конец пути: на полянке, возле самого большого каштана, они заметили маленькую, сухонькую старушку. Она была в черном и, наклонив голову в высоком бретонском чепце, сидела над грудой только что очищенных, еще влажных каштанов. Работала она усердно, хотя вокруг было полно рыжих шаров, которые, падая, освобождались сами от оболочек.

Прабабка повернула голову, вслушиваясь в шелест листьев под сабо Ианна, а увидев сына, встала и, вытирая о фартук руки, пошла им навстречу. Она была маленькая, согнутая и искривленная точно так же, как и деревья, исхлестанные ветрами, на ее морщинистом лице выделялись окруженные коричневыми тенями живые черные глаза, блестящие, как гранит скал, омытый волной прибоя.

— Здравствуй, сынок, — сказала она хриплым голосом, напоминающим скрип дерева.

— Здравствуйте, мать, — ответил Ианн и, к удивлению Анны-Марии, снял свою черную шляпу, хотя делал это только во время мессы в церкви. Ианн держал шляпу в руках осторожно, как священник жертвенную чашу. — Эта малышка — дочь Франсуа, из которого ничего не получилось, как вы и нагадали. Она захотела познакомиться со своей прабабкой.

Старушка выпрямилась, подняла белоснежную голову и посмотрела незнакомой правнучке прямо в лицо.

— У нее наши волосы, цвета каштана, — пробормотала она. — И темные ресницы, и брови. А глаза морские. Это от покойницы?

— От покойницы, — подтвердил Ианн.

Впервые Анна-Мария услышала, как люди говорят о ее матери. Она хотела возразить — и не смогла. Но в ее морских глазах, должно быть, загорелась искорка гневного протеста, ибо старая бретонка сказала одобрительно:

— Норовистая. И себе на уме. И, похоже, упрямая. В какой половине ноября она родилась?

— Во второй, — ответил за внучку Ианн.