Варшавская Сирена

— Да не он! Мартин только разнюхал, кто освободил черепах, и связал этого человека с моим шефом. Я действительно мало что знаю. Там была целая цепочка посредников. Шеф — «Алан» — обратился ко мне, я — к Амбросу, Амброс — к какому-то мальцу с базара, тот — к железнодорожным «коммерсантам», и так добрались до главаря шайки. Тот заявил, что достать можно все что угодно, в том числе и бумагу, но без гарантии качества. А через какое-то время по цепочке сообщили: вагон с бумагой, причем не упаковочной, а писчей, отцеплен, загнан в тупик и ждет разгрузки. Наши организовали транспорт и группу прикрытия. Видимо, несмотря на все предосторожности, главарь шайки понял, что бумагу вывозят не обычные торгаши, и отказался взять за товар деньги, заявив: «Для родины работаем бесплатно!»

Через некоторое время попал в облаву муж Марии Леварт, Густав. После непродолжительного пребывания в тюрьме Павяк его отправили в Освенцим. Анна часто дежурила в библиотеке вместе с Марией и разделяла ее горе.

В октябре карусель так раскрутилась, что помимо головокружения стала вызывать сердечные приступы, потерю сил или, наоборот, неестественное возбуждение и горькие слезы, нередко переходившие в истерический смех. В то время, когда в Сталинграде шли ожесточенные бои, группа саперов Армии Крайовой осуществила операцию «Венок», на два дня выведя из строя варшавский железнодорожный узел. В ночь с седьмого на восьмое октября Прагу и Охоту сотряс мощный взрыв: были взорваны все выходные стрелки варшавского узла, а также пущены под откос четыре эшелона, везущие подкрепление на восточный фронт. Радость, гордость и сразу же вслед за тем подавленность, ярость, тупая боль: в отместку за вывод из строя весьма важного пункта в тылу шеф гестапо приказал расстрелять более тридцати и публично — для устрашения — повесить пятьдесят узников Павяка.

Как когда-то в сентябре, а потом при ликвидации гетто, на улицах города повеяло ужасом. Сердца стучали так же громко, как приклады в дверь парадного по ночам: когда звонил телефон, казалось, дверной звонок нажимает шпик. Массовый террор и коллективная ответственность объявлялись актами «справедливого возмездия», словно до того не было Вавра, Пальмир, эшелонов в Освенцим, Майданек и Треблинку, вывоза в Германию для онемечивания польских детей — как сирот из приютов, так и пойманных «собачниками» на пляжах, проселочных дорогах и даже на улицах. Словно с самого начала не действовал приказ «Nacht und Nebel» — «Ночь и туман» — об истреблении «недочеловеков».

— Повторяется история с «крепостью Варшава», — заметил однажды вечером доктор Корвин. — Немцы жгли и бомбили открытый город, из которого ушли все мужчины — с оружием и без оружия. А потом начали штурм, заявив, что раз в город прорвались части генерала Кутшебы, то его можно считать настоящей, обороняемой по всем правилам крепостью.

— Папа, — спросила немного погодя Анна, — а если б наше подполье никаких акций не совершало, оккупация выглядела бы по-иному? Как, скажем, в Бельгии или Голландии?

— Не верь этому. Немцы никогда не ставили перед собой задачи истребить, например, бельгийцев — это же все нордическая раса. Им нужны наши земли как мост между рейхом и черноземьем Украины. Мы им мешаем. И они устраняют, уничтожают эту помеху. Помнишь: «Карфаген должен быть разрушен».

— Карфаген сровняли с землей. А Варшава не исчезла, она существует. История не повторяется.

— Это предсказание? Ну, Анна, ты у нас мастерица на все руки: библиотекарь, учительница, разносишь пирожные Леонтины и еще, кажется, помогаешь Адаму. Нет-нет, я не спрашиваю в чем. Но, может, для разнообразия поворожишь нам сегодня? Я слыхал, ты по руке читаешь как по нотам.

— Кто вам сказал?

— Эльжбета. Ты обещала, что ее муж вернется, что он не погиб.

Ворожба, предсказания… Никогда еще Варшава так не зачитывалась трудами астролога Нострадамуса, не искала советов у адептов черной магии и хиромантии. В читальне на Познаньской Анне попался на глаза самоучитель, составленный какой-то французской прорицательницей; она не отдала его на перемол и вскоре знала столько же, сколько парижская мадам Минерва. Потому и согласилась погадать доктору по руке, но при одном условии — наедине, без свидетелей.

— У Кароля нет от меня секретов, — заявила пани Рената, гордо вскинув голову.

— Да, но мне надо сосредоточиться. Пойдемте, папа, в нашу комнату.

— Не забирай лампы, — пыталась создать дополнительные трудности свекровь.

— О, мне хватит свечи.

Они пошли в спальню, и там, забившись в угол диванчика, Анна стала разглядывать ладони своего свекра. Она не раз восхищалась этими трудолюбивыми руками, несущими помощь молодым парням, приводимым на Хожую сразу после опасного дела, оставляющим на лестнице следы крови. Но, видимо, все же знала не обо всем; впрочем, и доктор ничего не знал о ней как об «Альге».

— А теперь линия сердца, — взволнованно шептала Анна. — Впереди большое счастье, поначалу несколько сумбурное. Только… Говорить дальше?

— Конечно. До сих пор все совпадало.