Варварская любовь

Когда ей исполнилось восемнадцать, разразилась эпидемия гриппа – считалось, что болезнь зародилась в окопах войны, а затем двинулась по всему миру. На Западном побережье умерли сотни тысяч, в Бостоне и Вашингтоне не хватало гробов. Не слишком беспокоясь о себе, она не беспокоилась и о других. Она смотрела, как в город въехали черные занавешенные повозки, сначала одиночные, потом повезли целые семьи – Жандроны, муж, жена и все пятеро детей, половина семейства Левек, Лапьеры и Бурки, и один бог знает кто еще. Отец решил, что семья останется дома, пока все не наладится. Однажды вечером они услышали, как кто-то поднялся на порог, Жоржина подошла к двери и увидела в дверном оконце, что это Жером Марсо, сосед. Отец читал вслух анекдоты на последней странице газеты, хотя все их давно слышали. Сестра прекратила расчесывать волосы, и масляная лампа отбросила на них серебристое кольцо, как будто волосы были частью льющегося света. Падал первый в том году снег, Жером прислонился к дверному косяку и барабанил, хотя Жоржина уже подошла к двери. Изо рта у него выплывало заиндевевшее облачко, а лицо казалось морщинистым и плоским; он снова застучал. В руке он держал четки с распятием и бил ими по стеклу.

Мы не можем его не впустить, сказал отец.

Та ночь и стала началом зимы. Желтые крылья заката показались в далеком разрыве туч, озаряя волны поземки, накатывающие с залива; дверь открылась, будто крышка на банке, впустив поток холодного воздуха. Губы у Жерома были синие, он рассказал, что все умерли, его жена, и дочь, и сын. Сестричка Жоржины смотрела на него черными испуганными глазами. Потом, когда все заснули, Жоржина оставила постель и легла к сестре, уткнувшись в ее волосы, потом подняла их и позволила тяжелым прядям упасть на свои щеки. Во мраке брехали деревенские собаки.

Через две недели утренний свет взболтал облака, упал ей на веки, и она проснулась, выдыхая изморозь, по-прежнему не чувствуя лихорадки. Через распахнутую заслонку ветер насыпал на полу полукруг пепла из дымохода. Впервые за неделю она развела огонь и снова начала есть. Из деревни пришел человек и вынес тела, а в мае она смотрела, как вместе с сотнями других закапывают отца и сестру. Июнь казался призрачным. Она вышла из дома и пошла по тысячелистнику и лопухам, заполонившим сад. Всю ночь она шла, через пихты и тополя, через заросли линней, «заячьей капусты» и крапивы, которую она выдирала голыми руками, обжигая кожу. Деревенские собаки лаяли на безмолвное мерцание света над заливом, на магниевые вспышки в облаках. Она вышла из зарослей, собаки погнались за ней, а потом сели, окружив кольцом, и она остервенело прогнала их палкой.

В воскресенье после службы прошел слух, что в городе появился человек по имени Эрве Эрве, что он ищет девушку в жены, что у него дома остались дети под присмотром старшего из двенадцати детей. Он и сам стоял там – в желто-бурой рубашке с рукавами, закатанными до локтей, в капитанский фуражке набекрень. На глазу у него была повязка, как у пирата, и он был на голову выше, чем остальные мужчины, на которых он смотрел так, будто они не осмелятся ответить ему взглядом. Из нагрудного кармана торчали ряды черных сигарет.

Она догнала его на скалистом склоне над доками. Тучи неслись так, что тени над побережьем походили на летящих чудищ. Я буду вам женой, сказала она ему. Он взглянул на чистый подол ее платья, а потом оглядел ее с ног до головы, остановившись взглядом на шее, потом на лице. Так и стоял и курил. Она же глядела на его мускулы под закатанным рукавом. Он кивнул и показал жестом, чтобы она шла рядом. Так они и вернулись в церковь, где он поговорил со священником, даже не зная ее имени, хорошо, что их было всего трое и можно было показать пальцем. На следующий день, когда с формальностями было покончено, они вернулись в дом. Потом она помогла загружать лодку. После чего они и сами в нее сели и поплыли на юг по реке Святого Лаврентия в город, который, казалось, держался на вывешенных рыболовных сетях, где стояла ферма, заставившая ее подумать о грязи.

Тридцать восемь лет она отдавалась работе, отлучала детей и мужа от бутылки, первых – легко, второго – с трудом, да так и не смогла отлучить навсегда. Она выучила семейные мифы и проклятия, позволила себе слиться со всем, что могло случиться, и ухаживала за мужниным неизменным потомством, пока дети слишком быстро не вырастали, а слабенькие не умирали. Ибо его гордостью было сильное семейство. А для нее – Святое. Так и началось их соперничество. Он стыдился, когда соседи в деревне злословили про карликов, а ее обуревал гнев, когда другие пропускали мессу или предавались разврату.