Варвары. Полицейский роман

Владимир даже вздрогнул от этого неожиданного фонтанирующего красноречия Ширшин, который вдруг вместе с этим перешел на «ты». Всего несколько минут назад он казался Владимиру мягким, добрым и правильным человеком, со стороны которого он даже полагал получить не только какое-то понимание, но даже помощь. Он уже пожалел, что отказался от адвоката, в присутствии которого следователь не позволил бы себе подобного. Вместе с тем Владимир, как никогда, вдруг осознал, что дела его не просто хреновые, а очень хреновые. И пока он находится здесь, под этим колпаком, доказать несостоятельность предъявленного ему уже нового преступления будет невозможно. Ему нужно на волю. Обязательно на волю. Но как это сделать? Ширшин продолжал что-то еще говорить, приводил даже примеры из его собственной следственной практики, когда он, подобных Владимиру подонков, превращал в ничто, в пыль, плесень. Он еще долго и, видимо, о чем-то интересном рассказывал Владимиру, но тот его уже не слушал и ждал, когда он закончит свои воспоминания, в которых все, без исключения, подонки в дальнейшем страшно раскаивались. Но было поздно.

Закончив речь громовержца, Ширшин вновь, но уже как бы с вопросом посмотрел на Владимира, который, едва сдерживая ярость, неимоверным усилием воли старался промолчать, не нагрубить в ответ. Владимир правильно понимал, что они творят, именно творят, как говорят блатные, беспредел, и ему хотелось завыть от собственного бессилия. Ему хотелось кричать, орать, что они ответят за это! Владимир правильно понимал, что этим он ничего не исправит, напротив, только навредит себе. Внутри у него все кипело. И что-то говорить в эту минуту он не мог. Потому, продолжая еще какое-то время о чем-то думать и глядя на этого следователя по особо важным делам, ждущего от Владимира не только признания, но и согласия на сотрудничество с ним, уже спокойно и, как бы спрашивая на то разрешение, медленно проговорил:

У меня есть заявление.

От Владимира не ускользнуло удивление Ширшина, который вновь все понял по своему разумению. Глядя на Владимира с прежним пониманием и перейдя уже на «Вы», следователь спросил:

Какое? Слушаю Вас, – видимо, забыв о том, что не так давно он уведомлял Владимира о его правах, упустив из вида, что Владимир юрист по профессии, и даже не вспомнив свою, только что произнесенную поучительную речь, уже любезней добавил: – Вы вправе подавать любые заявления…

С этой минуты я буду говорить только в присутствии адвоката.

Это Ваше право, Владимир, и зря, между прочим, Вы отказались от его услуг. Адвокат Вам будет предоставлен. Я позабочусь об этом.

Вы не поняли меня, – продолжил Владимир. – Мне не нужен Ваш адвокат. Мне нужен мой адвокат, фамилию его и телефон я назову позже. А сейчас прошу вернуть меня в мою камеру. Кстати, Вы так и не ответили на мой вопрос, сняты ли с меня подозрения, прекращено ли дело в отношении ранее предъявленного мне состава преступления…

Да плевать мне на твои вопросы! – видимо, потеряв над собой контроль, уже заорал до это такой вкрадчивый Ширшин. – Мне по барабану то, что тебя интересует!

Ничего больше не говоря Владимиру, потому как все остальное Ширшин договаривал уже для себя, причем кого-то куда-то посылал и кому-то что-то обещал, он собрал со стола бумаги и уже в присутствии конвойного, ожидавшего очередного приказа, добавил:

Ну, ну. Живи пока. Проводите, – обращаясь к конвойному, закончил Ширшин. «Темна вода во облацех» – горечь мысли, в какой-то библейской трактовке, Владимир перевел на более понятный – от многого незнания и печали много».

Камера. «Разверзлись хляби небесные»

Жизнь слишком коротка,

чтобы позволить себе прожить ее ничтожно.

Стоять. Лицом к стене. Идите. Прямо. Стоять. Лицом к стене.

Уже привыкнув к этим командам, Владимир выполнял их на какое-то мгновение раньше очередного приказа конвойного. Знал уже как свои пять пальцев короткий путь от своей камеры за номером семь, прямо по коридору, с поворотом направо, затем опять прямо. И обратно. Но уже с одним левым поворотом и двумя командами прямо, возвращаясь с очередного допроса в свою камеру. Говорят, ко всему можно привыкнуть, иногда с чем-то смириться. Но только не для Владимира.

Не мог он привыкнуть к размеренным гулким шагам за металлическими дверями камер в коридоре, к их матам, когда выводят очередного задержанного на допрос либо, когда сопровождают его после допроса в камеру.

Не мог привыкнуть к тому, что, собираясь вечерами в караулке, они ржут от своих собственных, пошлых, не раз рассказанных друг другу анекдотов, пьют водку, запивая минеральной водой и соками, изъятыми ими из передач, переданных близкими для тех, кто влачит свое существование в череде однообразных будней в серых, сырых и мрачных камерах.