Вас пригласили

– Я буду расписывать сегодня стену в мастерской. Приходите туда после завтрака. Придете?

Мне показалось, что я слушаю щебет птицы у себя на плече. Смысл слов бежал меня.

– Мастерская? Но я не умею рисовать…

– Это вам так кажется. Вы приходите.

– Хорошо, приду.

У оплывающего горячим воском дня без начала и конца вдруг появился стержень – у меня теперь тоже есть дела. Определенность эта меня несказанно обрадовала. Я намеревалась, как только все допьют чай, увязаться за Райвой, но та улизнула из гостиной задолго до окончания трапезы. Однако Сугэн, без труда прочитав мои нехитрые мысли, предложил проводить меня до мастерской.

– Это совсем в другом крыле замка, вы заблудитесь. А Райва строго-настрого велела мне довести вас в целости и сохранности. – Он улыбнулся, и я в который уже раз невольно засмотрелась, как неверный свет его улыбки озаряет изнутри это изрисованное шрамами и оспой, но такое мирное лицо, эти морщины, как изгоняет сумрачные тени из старых непроницаемых глаз.

– Благодарю вас, медар Сугэн. – Надо обязательно улучить момент и поговорить с ним, мелькнуло у меня в голове, может, пустит дальше серого зеркала очей. Невнятным эхом услышался мне шепот брата Алфина: мол, дурно совать нос в чужие дела, грешно не умерять любопытства, – и тут же стих. А Сугэн меж тем не отпускал моего взгляда, и я слушала его шершавый, плотный голос: «Витражи всегда печалятся в дождь… зима стелет нам всем постель, но мы не станем спать… только не ходите босая, меда, простуда – худшая неволя…» Я молча кивала или даже поддакивала, но слова текли отдельно от его взгляда. Тонкая серебристая пелена нетяжкой грусти незримо ткалась в воздухе между нашими лицами.

Мы медленно шли по сырым прохладным переходам и лестницам. Шаги отдавались приглушенным эхом, и невольно хотелось разговаривать шепотом. Мы пересекали круглые залы-перекрестки, где сходилось с полдюжины коридоров, и сумрачный полусвет пробивался иногда сквозь высокие окна. Я вскользь поглядывала на спутника. Этот лоб когда-то очень устал, скулы ожесточились, а волосы поседели, когда меня еще не было на свете. В ту памятную ночь, в лесу, когда разбилась моя повозка, а вместе с ней, похоже, и вся моя прежняя жизнь, я не успела разглядеть его. Помнила только, что он показался мне много старше Анбе. Теперь я видела, что он был заметно моложе моего отца, чуть старше Герцога. Скупо светил день на соль и перец щетины у него на щеках.

– Медар Сугэн, что привело вас в замок?

Сугэн глянул на меня с отеческой усмешкой:

– Совершенная случайность. Что может быть вернее?

Я не нашлась с ответом.

– Уместно ли будет просить рассказать мне вашу историю?

– Уместно, меда Ирма. Вполне уместно. – И я снова обрадовалась: мне удалось разжечь еще одну улыбку на этом облачном лице. – В начале этой истории есть молодой влюбленный, только что женившийся барон, его жена – весенний цветок, их поместье в соснах, челядь, охотничьи псы и лошади. Есть также богатая коллекция доспехов и оружия, потому как барон – страстный любитель одноручных и особенно двуручных мечей, большой мастер сражений на всем тяжелом и обоюдоостром. В конце же истории – лишь безымянный человек, у которого есть только он сам и пыль воспоминаний, а еще возможность видеть, слышать, чувствовать. И узкая полоска времени, которая непрерывно движется, норовя ускользнуть из-под ног. Это время – сей миг.

Слушая его, я изо всех сил старалась не дышать. Чтобы не спугнуть.

– Барон влюбился не на шутку в одну юную особу из рода нищего, но когда-то славного, хоть и затерянного где-то в медвежьем углу Северной Доли. Дева эта стала ему выше всех королев. Ноги мыть, воду пить, говорят. Была серебро, говорят, стала золото – от его любви. Весь мир им стал незачем, двое остались на белом свете – такая любовь была. Но всякий мед горкнет, а вересковый – сразу такой. – Сугэн вдруг обернулся ко мне и прищурился: – Нравится ли вам моя сказка, Ирма?

Я опешила. Слепой сказитель разглядывает своих слушателей.

– Конечно, нравится, медар Сугэн.

Сугэн загадочно хмыкнул.

– Ладно. Взялся барон ревновать свою красавицу к любой коновязи. Поначалу слегка, с шутками да улыбками, а потом-то и с упреками. За каждый третий взгляд, за каждый второй, за каждый первый. Слуги, конюхи, заезжие, горшечники, кузнецы, пекари – любой, кто носил штаны, под подозрением ходить стал. На конюшне принялись сечь не переставая, да и тех, кто сек, секли не реже. Баронессе запретили покидать именье, а затем и женскую половину, ежели без сопровождения. Чуть погодя – и свои покои.

Чем жестче стерег барон свою любовь, тем больнее кровило его сердце: уже не любит она его так, как прежде. Ночи стали без радости, дни скисли, потому что уже стало нельзя носиться привольно верхом по окрестным лесам да купаться в озере: в лесах нет-нет да и попадались дровосеки, а у озера сиживали рыбаки. Ничей глаз не должен был касаться баронессы-королевы, и она не смела дарить своей улыбкой никого, кроме барона.