Ваш о. Александр

Жизнь течет быстро и бурно. Но жаловаться не приходится. Время у меня сейчас напряженное, как всегда перед Пасхой, когда много народа. Дома почти не бываю. Но это искупается красотой этих дней. Они как бы символизируют все наше духовное бытие. Как Он умирает и воскресает, так и Церковь время от времени идет к упадку, а потом снова возвращается к жизни. Не забывайте. Ваши письма для нас всегда радостны.

Обнимаю

Ваш о. Александр Мень

[1981]

Дорогой отец Александр!

Здравствуйте!

Не знаю даже с чего начать мой ответ на Ваше летнее письмо, то ли с Парижа, то ли с Израиля, то ли с впечатлений от Вашей книжки, которую только что прочла. Я люблю читать хорошие книги и списывать оттуда в свои.

Книжечку «Илюшины разговоры» уже прикончила и пустила по рукам. Первый вариант я давала Яше для прочтения, ему не понравилось мое сочинение, и он сказал, что я должна отдать Илюшины высказывания в архив Русского института, что в книге много соплей, что я еще не готова писать серьезные книги, а должна учиться писать — читать Гоголя, Достоевского, набираться опыта. Я так обиделась, что вправду начала учиться, читать серьезные книги, думать над фразами и словами и выбрасывать все ходячие истины, все, что обычно, не оригинально — «убирать сопли», становиться писателем. Долго я с ней возилась, переделывала, перекраивала и написала заново, и вот последний вариант Яша одобрил. Многим людям тоже нравится, и даже таким «партийным» товарищам как Максимов, который даже хотел пропечатать кое‑какие отрывки в своем журнале. Я пока не согласилась — журнал боюсь улучшить. Просто выпадает мое творение из общей направленности журнала — ругани Запада и Востока, крокодилов и носорогов. Думаю, что и Вам передам как‑нибудь.

Очень, правда, плохо обстоят дела с передачами. Мой хваленый потомок звонаря в «Колокол»[45] уклоняется от знакомств — связан работой. Американцы еще и больше наших запуганы. Даже шмотки не мог передать, и я уже не могу настаивать. Но что‑нибудь придумаю.

Париж в этот раз закрутил нас в своем очаровании, теплый, родной, дождливый, ночной, люди по улицам ходят, в кафе сидят с утра и до утра. Дорого там, правда, расплачиваться. Париж поразил своей дороговизной — раза в четыре все дороже, чем в Америке. И мы были несколько смущены подобной разницей. Жили мы в шикарном отеле «Хилтон», но за счет «акулы империализма», так как Яша, как я писала, пробился на международный конгресс. В первый вечер Володя Марамзин нас повел в ресторан «Козья нога» где‑то в два часа ночи. Подъезжаем, смотрим: Иосиф Бродский, небритый и замученный, тоже ночью кушает с «прощайте, мадмуазель Вероника», которая довольно быстро со всеми попрощалась и ушла. Надо сказать, что по стихам я ее покрасивее представляла. Но так всегда. Яша мне давно запретил говорить гадости о внешности других женщин (посмотри на себя!). Самое большее, что мне разрешается, — сказать: «своеобразная», так вот она оказалась довольно своеобразная лахудра. И мы всю ночь «ужинали» вчетвером под звездами Парижа. Я при поддержке Иосифа «прошлась» по Израилю (мы оставили там детей на простое у Яшиных родителей). Хоть Яша мне не разрешает ничего болтать про Израиль и про Солженицына, но я все‑таки сказала, как обидно на фиолетовой святой земле видеть социалистические призраки. Я еще раз убедилась, какой Иосиф свободный и умный, потому как мы с ним «слились в экстазе» и составили дуэт. Пили вино прямо на улице при месяце со звездами. Спать легли в семь утра.

В перерывах между обедами, встречами, ужинами сбегали на конгресс, где Яша успешно докладывал про поиски нефти, правда, нефть пока еще не нашел. Виделись с родными посланцами — делегацией из Союза, так навидались, что не захотели ехать в Москву на следующий конгресс в 1984 году. От страха и ужаса некоторые знакомые потеряли сознание. Директор института, где Яша работал, чуть не получил инфаркт, когда увидел Яшу. «Здравствуйте А. П. Я — Яков Виньковецкий! Вы меня узнаете?» Тот задрожал, глаза спрятал и, пятясь назад, стал бормотать: «Не очень… узнаю. Не… очень узнаю!» Я ему говорю вслед: «Мы хотим Вас поблагодарить, что мы здесь». «За… что?! За… что?…»— бессвязно бормотал директор и — бежать от нас, причем задом. Никакого подобия уважения себя. И хотя кое‑кто из русских геологов не терял достоинства и две–три минутки выдерживал, но мы внезапно поняли, что никогда мы не должны туда ехать — все, нельзя оглядываться, превратишься в соляной столб, что утеряно — то утеряно. Никакой сладости от общения не будет ни с друзьями, ни со знакомыми, ни с родными, и уже тем более с незнакомыми. Между нами океаны и континенты непонимания, раздражения, зависимости, восхищения, зависти — всего, чего хотите. Я так хотела приехать, повоображать, мол, как бы американка, и внезапно я увидела, что это глупость. Только слезы я увезу с собой и только слезы я там оставлю. Мы‑то уедем, а люди‑то останутся. Больше нам не войти в те улицы.