«Ваш во имя революции»

«Отражением… его заслуг» для буржуазной публики был прежде всего размер его банковского счета. Деньги в конечном счете определяли — и до сих пор определяют! — успех в американском обществе. Американский обыватель хорошо знает, что занятия настоящей литературой в Америке не приносят богатства. Один из американских философов-прагматистов Р. В. Чэмберс отмечал в этой связи: «Писатели не в чести у деловых людей, поскольку всем известно, что литература — это счастливая находка для всех тех, кто не приспособлен к настоящему труду». Мартин Иден прекрасно понимает, что его личный успех определяется не подлинными достоинствами его произведений, а их способностью приносить высокие доходы. Это финансовое выражение успеха является типично американским явлением, и именно оно определяет национальную сущность американской трагедии Мартина Идена.

Безысходность судьбы Идена-писателя в том и заключается, что на собственном горьком опыте он убеждается в стремлении современного буржуазного общества всячески подавлять свободу творческого труда, право писателя на самовыражение.

Польстившись «богиней-сукой по имени Успех», если воспользоваться известным выражением современного американского писателя Теннеси Уильямса, Мартин оторвался от людей труда, от корней, от почвы, на которой выросло его дарование. Ослепленный призрачным, обманным сиянием славы и богатства, страстно добиваясь успеха как единственного средства самоутверждения в буржуазном мире, Мартин теряет ориентиры. Ему удается вскарабкаться на вершину, но, оглядевшись, он обнаруживает, что оказался в пустоте, окруженный надутыми пустышками-обывателями.

Успех — не только беда, но и вина Мартина Идена. Талантливый писатель не сумел разглядеть призрачности ценностей буржуазного общества, не понял, что за успех надо расплачиваться слишком дорогой ценой — потерей собственной самобытности и независимости. В этом смысле судьба Мартина Идена — это еще одна американская трагедия, трагедия художника и человека. «Американская мечта» оборачивается «американской трагедией».

Даже такие корифеи всемирной литературы, как, например, Марк Твен, вынуждены были идти «на компромисс ради того, чтобы пробиться в ряды всеми признанных писателей и отвоевать себе место под солнцем. И если даже личности подобного калибра были не в состоянии отстоять свою независимость, то чего можно ожидать от рядовых служителей искусства?».

В этом свидетельстве одного из видных американских литературоведов заключается ключ к ответу на вопрос о причинах американской трагедии Мартина Идена. Буржуазное общество Соединенных Штатов Америки, в котором «плохо развито» чувство уважения к художественному творчеству и которое не способно да и не желает понимать искания подлинного художника, хотя и готово осыпать золотым дождем модного автора, предоставило самобытному и независимому литератору Мартину Идену лишь один-единственный выход из заколдованного круга зависимости от денежного мешка — добровольный уход из жизни. «Когда жизнь стала мучительной и невыносимой, как просто избавиться от нее, забывшись в вечном сне». И Мартин Иден забывается в вечном сне, бросившись в пучину океана.

Кажущаяся простота этого рокового шага писателя, обыденность, с которой производит все расчеты с жизнью полный творческих сил художник, — это тоже неотъемлемая часть «трагической национальной истории успеха» человека искусства в Соединенных Штатах Америки, неотъемлемая часть «американской трагедии». Физический уход из жизни Мартина Идена уберег его от необходимости писать на потребу интеллигентствующих буржуазных обывателей. А сколько известно не менее печальных случаев, когда талантливые американские писатели физически продолжали жить, но духовно умирали, поставив свое перо на службу миру бизнеса и чистогана, погрязнув в болоте тщеты и бессодержательности американской действительности.

Пагубное влияние американского общества на развитие литературы и искусства вызывало серьезную тревогу у мыслящих американцев. Известный американский критик и публицист первой половины XX века Генри Менкен предлагал даже создать в стране некую аристократическую прослойку, которая явилась бы своеобразным «санитарным кордоном», предохраняющим людей искусства от толпы филистеров и обывателей. Конечно, дело здесь не столько в умонастроениях толпы, сколько в известных закономерностях развития капиталистического общества. Ибо именно капиталистическая мораль определяет в буржуазном мире границы дозволенного для литературы и искусства.