Ваша С.К.

Федор Алексеевич наконец спрыгнул со стола и поправил складки на отутюженных брюках.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вы что это так медленно читаете! До сих пор три тома не одолели?

Упырь задал свой вопрос так неожиданно, что вампир вздрогнул и уставился на книгу, которую Федор Алексеевич взял со стола:

— Ах, если мученик любви страдает страстью безнадежно, хоть грустно жить, друзья мои, однако жить еще возможно. Но после долгих, долгих лет обнять влюбленную подругу, желаний, слез, тоски предмет, и вдруг минутную супругу навек утратить… о друзья, конечно лучше б умер я!

Федор Алексеевич выдержал театральную паузу и спросил:

— Вы решили просидеть в гостинице все три дня? Идемте с нами на Литераторские мостки, а то давненько я Радищеву не докладывал, за сколько сейчас поезд от Петербурга до Москвы доходит. Может, ему и про Будапешт будет интересно послушать… Идемте же, Раду с Аксиньей ждут в автомобиле.

— Я буду их только смущать, — сухо отчеканил граф.

— Помилуйте, у нас пост! Не время милым миловаться… Ну, идемте же. Право, быть в Петербурге и не пойти на кладбище… Поверьте, там даже статуя Ангела имеется.

Его глаза сузились, и граф почувствовал в словах Басманова подвох.

— Светлана больше ничего не просила мне передать?

Федор Алексеевич так масляно улыбнулся, что в миг превратился в серого петербургского кота, и граф нисколько бы не удивился, начни Басманов мяукать.

— А что вы сами-то у нее не спросите, а?

Граф почувствовал, как у него от напряжения свело скулы.

— Мне не велено являться до среды. И вот завтра, в среду, у меня поезд. Я зайду проститься.

— Кем не велено? — Федор Алексеевич вдруг стал серьезным, и голос его на сей раз прозвучал по-мужски глухо, словно он пытался не сорваться на крик. — Вам моего благословения мало показалось? С каких-таких пор русский упырь стал указом для австрийского вампира? Вам девка нужна? Так ступайте и берите.

Он с нескрываемой злостью смотрел исподлобья на молчащего графа и вдруг, вновь улыбнувшись своей гаденькой кошачьей улыбочкой, запел по-цыгански заливисто:

— Спрячь за высоким забором девчонку, выкраду вместе с забором!

Трансильванцу на миг показалось, что русский черноокий красавец сейчас пустится вприсядку, но тот лишь звонко хлопнул себя по коленям, выпрямился и сказал уже безо всяких эмоций:

— Идемте, Светлана тоже вас ждет.

Граф дернулся, словно от пощечины, и сказал едва слышно:

— Попросите ее подняться ко мне.

Федор Алексеевич увидел, как пальцы графа смяли журнальную страницу со стихом, и покачал головой:

— Мы не станем подслушивать ваших объяснений, а так… Право, ну вы сами виноваты, кто же в пост женится! Идемте-идемте, будем о душе печься, а тело подождет — пост, чай, не великий.

Граф скосил глаза на постель, покрывало которой все еще оставалось примято в том месте, где они сидели с княжной перед выходом в театр.

— Фридрих, я ж автомобиль не глушил, а фонари, небось, все одно — потухли. Ну решайтесь уже, а то укусили и в кусты, то бишь в леса трансильванские.

— У меня уговор с Мирославом, и я от слова своего не отступлюсь. Если Светлана пожелает, она сама ко мне придет.

— Что стар, что млад! Ах, что ни говори, а муж и жена — одна сатана. Ждите у моря погоды и дальше. Авось, и ваша рыбка в неводе запутается.

Федор Алексеевич постучал ногтем по картонке, усмехнулся и легкой походкой направился к двери. И уже будучи в коридоре, зло усмехнулся:

— А я так и не успел предложить вам русского коктейля, а молоко — это так романтично.

Он улыбнулся по-кошачьи и вновь процитировал Пушкина:

— Тебе сказать не должен боле: судьба твоих грядущих дней, мой сын, в твоей отныне воле.

Граф, не прощаясь, закрыл за незваным гостем дверь, и лишь шаги Басманова стихли на лестнице, тут же метнулся к окну, но не отдернул портьеры, а выглянул в щелку. Автомобиль действительно ждал упыря, но не было в нем никакой Светланы. Раду сидел на корточках подле левого фонаря и подкручивал фитиль, а из окна к нему свешивалась маленькая русалка.

— Мерзавец!

Граф замахнулся, чтобы ударить портьеру кулаком, и только тогда заметил, что продолжает сжимать в руке печатный лист. Фридрих хотел бросить его в корзину, но неожиданно перед его взором встало лукавое лицо прадеда Светланы: молоко — это так романтично.

— Ах, мерзавец! — вновь процедил сквозь зубы граф, но потом улыбнулся и шагнул к столу.

Лента поддалась легко, и на столе появился череп, заботливо укутанный в пуховый платок Арины Родионовны. Граф осторожно развернул его, словно тепло козьей шерсти было сродни теплу, которое еще в субботу источали руки Светланы. Граф прошелся ногтем по каждому ромбику незамысловатого, но удивительно ровного рисунка прежде, чем поднести печатный лист к горящим глазам черепа. Казалось, те прожгут бумагу насквозь, а вместе с ней и жилетку графа, его сорочку и грудь, в которой что-то мертвое пыталось трепыхаться в ожидании чуда, которое могли явить ему написанные княжной слова.