Ваша жизнь больше не прекрасна

Господин напротив немного раздражал, но был по-прежнему неопасен. Он звал меня к своим смирным покойникам, вероятно, прознав, что мне известна тайна калитки. От него пахло слежавшейся детской присыпкой, которой он удобрял свои потеющие подмышки.

Монитор показывал очередную городскую грезу: белокурая девочка, с мечтательными ногами, в красной клетчатой юбке, наезжала велосипедом на лужи, заколоченная колокольня морщилась под ее колесом, наклоняла удочку шпиля, но через минуту, невредимой, собиралась вновь.

Состояние, которое я испытывал, не находилось ни под чьей юрисдикцией, и, уж тем более, не было на нее прав у этого тайного распорядителя чужими судьбами. Вот почему его раздражали антиповские соловьи — они не были похожи на коров, которых он мог, играючи, сгонять на райские луга. Я не из его стада.

Рандеву закончилось. Бог с ним, с неистовым Антиповым, с сентиментально-плотоядным Пиндоровским, с их дружбой и ссорами, со всем их «Чертовым логовом». Я чувствовал, что даже и прощаться и произносить слова ритуальной вежливости нет необходимости. Молча и не оборачиваясь, выйду из этого лабиринта. Наваждение, которое внушало улицам заворачиваться и петлять, больше не действует. Дома ждала меня больная матушка и несчастная Лера. Мне будет что сказать моим сыновьям, которые слишком рано почувствовали себя сиротами. Я не знал, какие это будут слова, но это меня ничуть не беспокоило. По опыту: заготовленные речи неизбежно проваливаются. Все решает уверенное знание, которое никогда не обманывает и меньше всего заботится о том, чтобы выглядеть убедительным. Смерть отменяется, вот что несомненно. Аргументы?.. Да какие аргументы?

Оставалось сделать легкое усилие: встать, повернуться спиной к чужому человеку, пройти сквозь канитель занятых собой незнакомых людей, ни на чей оклик не оборачиваться (в мире столько видений и оборотней, готовых соблазнить родственной повадкой), а там — я принадлежу только себе и знаю, что делать.

Однако вышло снова все не так.

Тетрадь девятая Воздушные мытарства

Бунт храбрых мозгляков

В первый момент я решил, что это припадок садизма: Пиндоровский грыз зубами живого крысенка.

Тело мое мобилизовалось, и по отсутствию в нем испуга я понял, что ждал чего-то подобного. Он лупил крысенка своей крупной ладонью, словно хотел отбить ему мозг. Голову того мотало от щеки к щеке, он извивался, пищал и скалился, брусничные глаза готовы были выпасть из орбит. Наконец садист больно сжал несчастного, поднес его к лицу и брезгливо отбросил на стол. Платок с рассыпанной брусникой, словно и впрямь был живой, сжался, потом расправился и медленно, головой вниз свалился мне на колени.

— Ффолочи, — стонал Пиндоровский, мотая головой. — Кто профоронил?

Из гортани его помимо голоса исходил тусклый и одновременно пронзительный звук. Собравшиеся, среди которых был генерал и несколько медийных лиц, невольно заслонялись от него, упадочно жестикулировали и заметно конфузились.

Из возгласов и оправданий суть события, которое привело Пиндоровского в слабодушную истерику, постепенно прояснилась и для меня, хотя о полном понимании происходящего говорить было рано.

На послезавтра в городе был назначен митинг, посвященный предстоящей перекраске фасада царского дворца — главного музея страны. Митинг был санкционирован властями, которые приветствовали свободное изъявление народной воли по столь важному вопросу. Простор для исторических дискуссий был широк.

Исторический цвет, то есть тот, который замыслил архитектор, был песочно-розовым. Градозащитники стояли именно за него. Российские цари, после десятилетий коммунистического произвола и по истечении гнева, снова были в народном фаворе. Окажись они в живых, их, несомненно, избрали бы почетными гражданами города, но довольствовались тем, что церковь возвела последнего царя в ранг святого, считая, что он искупил своей кровью клятвопреступление соборному обету верности престолу. О падающих деревнях, потопленном у японских берегов флоте и подстреленных, точно птицы, детях, забравшихся на деревья поглазеть на мирную демонстрацию, вспоминали редко и с трагической ужимкой объективных историков. В общем, почувствовать себя вновь подданными самодержца, хотя бы и заочно и только благодаря исторической гамме, хотели многие. Среди них была небольшая группа, которая утверждала, что колер фасада был не песочный, а персиковый, и в отстаивании своего мнения была беспощадна. Эту эстетическую распрю решено было поощрять.