Ваше благородие

Пока генерал-лейтенант думал, что ему делать дальше, запищала рация: его вызывал Генштаб.

— По данным воздушной разведки, белые оставили Коблево, — любезно сообщил связист. — Как слышите, прием?

— Слышу отлично, — выжал из себя Дударев. — Большое вам спасибо.

* * *

“Второй рубеж обороны устроили у Черноморского еще днем. Это была, конечно, не “линия Зигфрида”, но мы рассчитывали с Божьей помощью задержать там красных часа на четыре.

После Коблево они очень осторожничали. Я догадывался, что наша численность будет преувеличена (правда, долго не понимал — насколько), поэтому каких-то особенных сил на этот рубеж не направлял. Теперь его удерживали добровольческий батальон и противотанковый дивизион. Морская пехота, отступив от Коблево, в Черноморском погрузилась на корабли и отправилась в Скадовск вместе с остальными судами конвоя.

Было восемь часов вечера. Я находился на шоссе номер 19 с отрядами “Ветер” и “Щит” из качинского полка спецопераций. Душой я был в Березовке, хотя умом понимал, что мне там пока делать нечего, как полевые командиры полковник Шлыков и полковник Ровенский дадут мне сто очков вперед.

Я находился на шоссе, чтобы опровергнуть — или подтвердить — свои собственные опасения: а что, если 150-я дивизия отправится не вдоль берега, а в обход Сычавки? Или, разделившись, отправит через Сычавку хотя бы один полк?

В этом случае мы взорвали бы мосты через овраг у Мешанки и Новой Ольшанки и вызвали подкрепление — любое подразделение из тех, что сейчас двигались к Березовке через Першотравневое. Чтобы задержать их у этого оврага, оптимальный вариант — батарея “князь-пушек”… Но за неимением таковой сгодился бы и егерский батальон, и артидивизион…

Мой план приняли два командира, обладавших решающим голосом: подполковник Ровенский, командующий горноегерской бригадой и полковник Шлыков, командир бронемобильной бригады. Им он понравился, потому что был самым идиотским из предложенных, а значит — соответствовал духу операции в целом. Кроме того, нам троим претила мысль десять часов изображать мишень на просторах Черного моря (моря). Они готовили прорыв, мы прикрывали задницу отступающей дивизии.

Сказать — я был уверен, что все получится, нельзя. Обращаясь к доводам разума, я находил в свою пользу только один: красные не умеют играть в игру, которую мы им навязываем. Дело даже не в том, что их солдаты — восемнадцати-двадцатилетние мальчики, а наши — профессионалы. Дело не в том, что наше вооружение зачастую лучше и мы лучше умеем с ним обращаться. Эти преимущества играют роль при полуторном, двукратном, трехкратном перевесе сил — но временами корниловцы выдерживали бой против десятикратно превосходящего противника.

Конечно, история Второй Мировой войны знает случай, когда взвод пехотинцев задержал танковый батальон, но то была пехота сороковых годов, таких, как мы, они ели на завтрак. Происходи Одесская высадка тогда, красные прорвали бы нашу оборону, забросав укрепления трупами. Сейчас по таким правилам не играли даже они.

Стоя возле тех мостов, я думал, что же такое дух армии и из чего он состоит.

В своей статье “Ничтожество” господин Лучников противопоставлял советской идеологии “здоровую” тягу мещанина к хорошей и легкой жизни, добротным вещам и фирменным наклейкам. Признаки этой “здоровой” тяги наблюдал каждый, кто был в Крыму 29 апреля. И эта тяга была тем здоровей, чем выше пост командира. В Аэро-Симфи захватили полторы тысячи человек раненых, которых “не успели” вывезти: вместо них в самолеты грузили мебель, аппаратуру и автомобили.

Рыба гниет с головы. Чтобы твои солдаты могли стоять как панфиловцы, нужно быть Панфиловым — вот и вся военная тайна.

Советские политработники не смогли разыграть даже патриотическую карту, казалось бы, неубиенную: ведь мы — агрессоры, и мы действительно высадились на их земле. Но за десятилетия оголтелой пропаганды слово “Родина” стерлось, обмельчало, сравнялось со всеми остальными словами, которые принято писать на заборах.

Нужно признать, что и в нашей дивизии, и вообще в “форсиз” корпоративный дух превалировал над патриотическим. Мы были корниловцы (марковцы, алексеевцы, дроздовцы), потом — армейцы, и только потом — крымцы. Так повелось еще с Гражданской, эта система имела свои достоинства (мятеж 30 апреля стал возможным только благодаря корпоративному духу) и свои недостатки (крымская армия всегда чувствовала себя отдельной, особенной частью общества, что привело к расколу).

И — здесь мы находились в равном положении — невозможно было разыграть национальную карту: как и форсиз, советские войска были многонациональными.

Вывод: ни идеологические призывы, ни личный пример командиров, ни корпоративное, ни национальное единство — ничто из вышеперечисленного не работало в советских войсках. Поэтому в безумные игры они играть не могли. Обладая более единым духом, мы все время навязывали им свое понимание действительности.