Ваше Величество Госпожа Рабыня

— Не знаю, Геннадий Ильич, что и насколько вам поможет, но раз уж спровоцировали меня на откровенность — терпите. Теперь, когда Игорька убили, — Алла Анатольевна как-то по-детски шмыгнула носом, — а ведь у нас — любовь. Вам это, наверно, странно, но — до сих пор. И сейчас. Завтра его хоронят, а я о нём как о мёртвом думать всё ещё не могу. Вздрагиваю от каждого телефонного звонка: всё кажется — он. Хочет посоветоваться, спросить о чём-то. Это ведь только внешне Игорёк выглядел таким сильным и самоуверенным. А в действительности — мало кто знает — постоянно мучался всяческими сомнениями. И это его — с рабынями — от низкой самооценки. Да, Игорьку многого удалось добиться — но ведь каким трудом! Ещё с института. Компьютеры, штанга, английский, бокс: а рядом — блестяще одарённый от природы его товарищ — Яновский. Который, если бы так не разбрасывался, мог стать хоть знаменитым спортсменом, хоть выдающимся математиком. Даже музыкантом — вы бы послушали, как он играет на скрипке! И на Сазонова он сначала обратил внимание. Я уже после и, конечно же, под его влиянием.

Алла Анатольевна говорила перескакивая с одного на другое — сбиваясь, с повторами — уследить за её мыслью было трудно, и, чтобы не пропустить что-то важное, Брызгалову пришлось до предела напрячь внимание.

— А особенно неуверенно Игорёк чувствовал себя с женщинами. Отсюда: ранняя женитьба, развод — но всё равно, когда мы с ним познакомились в ноябре восемьдесят восьмого, он был по-юношески неловок. Поначалу-то — неудивительно — я увлеклась Яновским: остроумным, блестящим, светским. И вдруг — любовь. К Игорьку. Почему — не спрашивайте. Почему и откуда берётся любовь — никто никогда не знает. А что Яновский одновременно с Игорьком сделал мне предложение — сплетни. Яновский — убеждённый холостяк. И после нашего недолгого увлечения мы с ним — друзья. А с Игорьком… Только не думайте, если любовь, то обязательно — счастье. Особенно — в браке. Года через три у нас с Игорьком начались серьёзные трения. И к девяносто третьему — к тому времени, когда он начал проповедовать, что женщина рабыня по своей природе — мы были на грани развода. Так что всем этим проповедям я тогда не придавала значения. Злилась, ссорилась — я, знаете, иногда бываю ужасной стервой — но продолжала любить. А жили мы в основном врозь. Игорёк тогда, как построил эту дачу, так на ней и остался. А я — в городе. И что здесь у него завелись девицы — это мне "по-дружески" шепнула жена Пушкарёва. Сразу-то я взбесилась, бросилась учинять жуткий скандал, но по дороге на меня будто бы снизошло озарение: зачем?! Или всё перемелется и мы вновь обретём друг друга, или уже окончательно разойдёмся. Разумеется, не логично, но ведь — любовь… которая продолжала быть. Несмотря на все наши ссоры и завихрения. И я при наших нечастых встречах старалась не подавать вида: будто бы — ничего не знаю. Но главное — с Игорьком. Он стал меняться. Нет, никакой грубости, а тем более хамства — только внутренняя собранность и какая-то почти неуловимая властность. Что женщинам нравится. Разумеется — в меру. Но мера у каждой разная. И если некоторым без меры — ничего удивительного. Хотя… я, например, никак не могу представить себя рабыней… Скорее — напротив. Грешу стремлением повелевать. И Игорьку со мной поначалу было непросто. Почему, наверное, шло к разводу… Знаете, Геннадий Ильич, его эксперименты с девицами… как это ни дико звучит… но, если честно… только благодаря им мы сохранили семью! А что в доме теперь рабыни… ревную, конечно, но совсем не так, как ревновала бы к обыкновенным любовницам! А в быту — удобно. Никогда никаких возражений, всё немедленно и беспрекословно — да о такой прислуге можно только мечтать! Ведь не из страха — хотя Игорёк их наказывает порой сурово — а по зову сердца… Всё, Геннадий Ильич, более ничего не могу сказать. А если вас интересует теоретическая сторона дела — обратитесь к Яновскому. Они с Игорьком по этому поводу много спорили. Да, чуть не упустила: Пушкарёву не верьте.

— Почему, Алла Анатольевна?