Вашингтонская история

Удар попал в цель. Мистер Каннингем обернулся к ней с молящим выражением в глазах.

— Поймите, Фейс, я же говорю не о себе, а о том, как на это смотрит Департамент. Ведь не я делаю погоду в Департаменте. И очень жалею об этом. Тогда все было бы иначе. Но я только выполняю приказы. Я тут бессилен…

— Такие слова, — с горечью заметила Фейс, — уже говорились не раз в других местах, но в этих стенах они звучат точно так же!

— И еще вот что: не забудьте, пожалуйста, написать рапорт об уходе на заседание комиссии и отметить, сколько времени оно длилось. Это на случай, если Департамент захочет выяснить… — Он говорил почти шепотом, Фейс с трудом слышала его. — Этот телефон подключен.

— Понимаю. Значит, и вам не доверяют?!

Он кивнул головой и крепко потер затылок.

— Фейс, вот единственный совет, который я вам могу дать по секрету: если комиссия не снимет с вас начисто всякие подозрения — уходите отсюда!

Фейс смотрела на мистера Каннингема и чувствовала, что ее душит упрямая злость.

— Ни за что!

Она выбежала из кабинета.

— Фейс, Фейс, поверьте, мне очень жаль! — крикнул он ей вслед.

Фейс задержалась только, чтобы бросить в ответ: «Салюд!»

Хлопнув дверью, она остановилась, не в силах унять дрожи. Слава богу, пронеслось у нее в голове, других девушек сегодня нет! Она не смогла бы поднять глаз, если бы они все это слышали.

Не колеблясь ни секунды, она подошла к своему столу и схватила телефонную трубку.

— Белый дом, пожалуйста, — взволнованно сказала она.

В трубке защелкали атмосферные разряды — очевидно, где-то далеко сверкнула молния.

4

Дождь перестал, и блестящий асфальт Коннектикут-авеню задымился. В широкой его поверхности попеременно отражались огни светофоров — красные, янтарно-желтые, зеленые — точно над недвижным морем всходили попеременно сюрреалистические луны. И как только новая луна вставала над миром, в ночь врывались неверные, опаловые блики автомобилей, мчавшихся вне времени и пространства и оставлявших позади себя только вот этот свет. А через математически-точный промежуток времени появлялся освещенный полупустой трамвай и следовал по своему намеченному пути к некоей точке, исчезавшей в перспективе.

Улица гудела — шуршали, точно огромные стрекозы, автомобили, оглушительно звенел трамвай, — но Фейс не слышала всего этого. Ей следовало смотреть в оба, а она лишь подсознательно чувствовала, что идет по улице, и даже внезапный, резкий гудок такси не вызвал у нее ощущения опасности: в эту минуту угроза увечья казалась ей сущим пустяком.

Опасность миновала, и Фейс перешла на другую сторону улицы. Она решила идти домой, а домой она всегда ходила этим путем, заглядывая в витрины модных магазинов. Словно повинуясь рефлексу, — так движется по знакомому лабиринту животное, — ноги несли ее по привычному пути. Она шла безвольно — ей казалось, что все это происходит с ней во сне, затянувшемся до бесконечности. Она смотрела на все бесстрастно, как смотрят иногда фильм на незнакомом языке и без титров. Чтобы убедиться, что она не спит, Фейс остановилась под фонарем и открыла черную лакированную сумочку с длинным ремешком, висевшую у нее на плече. Да, вот она, розовая бумажка — так и лежит там. Фейс недоуменно уставилась на нее: она почему-то была уверена, что повестки там не окажется.

Острая боль резанула ее по сердцу: это от голода, решила Фейс. Но тут же спохватилась: неверный диагноз для нее сейчас слишком большая роскошь! И эта боль, которую она почувствовала, вовсе не от голода, а от страха. Она боялась показать розовую бумажку Тэчеру. Что он скажет? Она содрогнулась. В ее жизни появилось нечто новое: страх перед Тэчером. Хотя их совместная жизнь складывалась из сплошных конфликтов — явных и скрытых, Фейс никогда не думала, что станет бояться мужа. Что же с ней: она просто сама на себя не похожа. Ну, чего ей бояться?

Нечего. Решительно нечего — только таков мог быть ответ.

Гнев, охвативший ее после разговора с мистером Каннингемом, уже прошел, уступив место презрению, — презрению, почти равному той благоговейной почтительности, которую она питала к своему, начальнику много лет. А сейчас она и сказать не могла, как он был ей противен. Вот уж никогда бы не подумала, что он сразу сдастся в трудную минуту. Несколько лет тому назад, когда палата представителей лишила жалованья трех правительственных служащих за их убеждения, он был одним из самых рьяных критиков политического курса правительства. Он заявил, что такие действия равносильны обвинению в государственной измене и, следовательно, нарушают конституцию. Вскоре после этого президент Рузвельт в специальном поедании конгрессу высказал ту же точку зрения. Мистер Каннингем был очень доволен собой и президентом.

— Рузвельт абсолютно прав, выступая против конгресса! — сказал он тогда Фейс. — Победу можно одержать только в сражении.

А сейчас, подумала она, Дьювэл Каннингем примкнул к мракобесам.