Вашингтонская площадь

— Да, я бы очень хотела познакомиться с вашей дочерью, — ответила она, и вдруг у нее вырвалось: — Не позволяйте ей выходить за Мориса!

Слова эти — "не позволяйте ей выходить за Мориса!" — музыкой звучали в ушах доктора, когда он выходил на улицу. Они доставили доктору нравственное удовлетворение, о котором он только что говорил, и были особенно ценны потому, что недешево обошлись несчастной миссис Монтгомери: ведь ей пришлось поступиться семейной честью.

15

То, как держалась Кэтрин, ставило доктора в тупик; безропотность в столь критический для ее сердечной жизни момент казалась ему противоестественной. После сцены в кабинете, накануне встречи доктора с Морисом, Кэтрин не заговаривала с отцом, и даже неделю спустя поведение ее оставалось вполне обычным. Оно не давало доктору повода пожалеть дочь, и он был даже немного разочарован, не находя предлога загладить свою резкость каким-нибудь великодушным поступком, который возместил бы Кэтрин ее утрату. Он подумал было предложить ей поездку в Европу, но решил оставить это на случай, если дочь примется молча укорять его. Доктор предполагал, что она легко и быстро овладеет искусством молчаливых укоров, но, к своему удивлению, так и не подвергся безмолвным атакам. Кэтрин ничего ему не говорила — ни прямо, ни обиняками, — а поскольку она вообще не отличалась словоохотливостью, то и молчаливость ее не была красноречивой. Притом бедняжка вовсе не дулась — для таких уловок ей не хватало сценических данных, — а просто выказывала крайнюю терпеливость. Разумеется, Кэтрин размышляла о своем положении, и размышляла спокойно, бесстрастно, вознамерившись стойко перенести все испытания.

"Она меня не ослушается", — решил доктор и затем добавил про себя, что его дочери явно не хватает характера.

Не знаю, может быть, доктор надеялся встретить чуть больше сопротивления с ее стороны и чуть больше поразвлечься, преодолевая его; во всяком случае, он снова, как не раз прежде, подумал, что хотя отцовство и доставляет иногда тревожные минуты, в целом это не такая уж волнующая роль.

Меж тем Кэтрин сделала совсем другое открытие: она явственно почувствовала, сколько душевного волнения кроется в том, чтобы стараться быть хорошей дочерью. У нее появилось совсем новое ощущение, которое можно было, пожалуй, определить как напряженное ожидание своих будущих действий. Она словно наблюдала за собой со стороны и гадала: что-то я теперь стану делать? Она будто раздвоилась, и это ее второе, только что родившееся я возбуждало естественное любопытство, так как его механизм был ей пока незнаком.

Прошло несколько дней, и однажды отец, целуя Кэтрин, сказал:

— Я рад, что у меня такая хорошая дочь.

— Я стараюсь быть хорошей, — ответила она, не глядя на отца и зная, что совесть ее не вполне чиста.

— Если тебе хочется сказать мне что-нибудь, не откладывай. Совсем незачем все время молчать. Я не хотел бы, разумеется, с утра до ночи обсуждать мистера Таунзенда, но когда у тебя будет что сказать о нем, я с удовольствием выслушаю.

— Спасибо, — отозвалась Кэтрин. — Мне сейчас нечего сказать.