Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

Потому-то там, в Магадане, когда выпущенная из-под стражи в «бессрочную» ссылку Евгения Соломоновна и Антон Яковлевич подсказали ему, грезившему литературой, что надо идти в медицинский, он согласился. «В литинститут, – говорили ему, – тебя не возьмут. В университет тоже. Иди-ка ты в мед – в лагере врачи лучше выживают». Колымская логика. Очень хотелось, чтоб лагерная чаша миновала его, но жизнь требовала: будьте реалистами, немало есть шансов, что он пойдет в тех же колоннах, в каких шли в несветлое будущее его отец, отчим и мать.

Аксенов описал эти марши в «Ожоге»: «…тянулся к санпропускнику длинный женский этап. Навстречу этапу маршировал из бани взвод японских пленных…

– Мадама, русская мадама, – захихикали японцы.

– Ох, желтенького бы мне сейчас, – услышал Толя рядом глубокий женский вздох.

– Желтенького, черненького, полосатенького, – простонал… другой голос <…>.

– Девочки, да ведь это же хахаль мой стоит! Худя, красавчик! Здорово, х…й моржовый! Мужчины, есть тут кто с прииска "Серебристый"? Мальчики, мыла киньте! Умоляю, мыла!

С бугра летели свертки, пачки папирос, куски мыла, одеколон, консервы, хлеб.

А женщины были счастливы… они ловили нежданные подарки и выкрикивали какие-то, может быть, случайные имена.

– Фимка! Жора! Хасан, фраер голожопый! Мальчишки! <…>

– А вон этого, молоденького, не хочешь, Софа? Небось еще целочка. Эскимо!

– Оставьте ребенка в покое, шалавы!

…Толя с неосмысленным гневом повернул голову… Сейчас я их покрою четырехпалубным матом, тогда они узнают, какие парни живут в Магадане!»

9

Он очень хотел выглядеть матерым северянином. Видел себя крутым магаданцем.

Может, поэтому и набрался так сильно на выпускном?

Весна 50-го. Аттестат. Хорошо и отлично. Лишь одна, хоть и жирная, тройка. По физике.

Евгения Соломоновна в зале с дамами, что устроили Васе бесплатные обеды, когда она… ну, вы понимаете. Вот – «нормальная человеческая жизнь: можно делать покупки, шить одежду, слушать радио и получать от этого всего огромнейшее удовольствие». Она – ровня капитаншам, майоршам и полковницам. Вместе с ними слушает призыв «не забыть светлый золотой Магадан, построенный руками энтузиастов». Слышит его и Вася. Как тут остаться трезвым? И вот с тремя Юрками он лихо глушит магаданскую бузу.

Евгения с иронией пишет, как, выступая в классической женской русской роли, тащила его домой. А наутро он – осваивая классическую мужскую русскую роль – клялся не пить. И был прощен. Но что это мама всё плачет? А не из-за пьянки. А оттого, что знает: он уедет. Пора в Казань. В медицинский. В новую жизнь. Она ждет его. Как Толю фон Штейнбока из грядущего «Ожога».

Это там через четверть века усатый мачо Аксенов напишет: «В шестнадцать лет я был законченным рабом в рабском мире, но хотел быть… рабом, как все. Признать себя отверженным… значило обрести какую-то долю свободы… жить с вызовом. Организм юного спортсмена этого не хотел». Так было до повторного ареста матери. А вот – там же и о том же, но после ареста: «…Я никогда не вернусь в школу, в класс с портретом маршала Берии… Я стану свободным бродягой, монтером, шахтером, рыбаком… Потом, быть может, получу образование, стану врачом, или ученым, или скульптором, или музыкантом, а может быть… не стану никем. Одно только ясно – я буду свободным человеком и всегда буду писать стихи». Вот как крепко взял в оборот душу его Магадан – на разрыв погрузил в муку самоопределения.

Шестьдесят лет спустя умудренный писатель скажет в интервью о своем настроении накануне отъезда на «большую землю»: «Я… понимал, что я – не советский человек. Совершенно категорично: не советский».

Магадан навсегда обжег его льдом.

Глава 5 «Карла Марла» и другие

1

И снова – Казань. Что называется, взрослая жизнь. Глядя на Василия, родные говорили: возмужал! А знакомые старые и новые: классный ты парень, Васька!

Вернувшись, он поначалу вновь попал в коммуналку на Карла Маркса под надзор Ксении и Матильды. Они были рады его поступлению на медицинский, от души желали хорошей учебы и успехов в труде и потому крепили контроль за поведением студента.

Это раздражало юношу. В его картине мира образы «ботана-отличника» и «классного парня с Колымы» не совпадали. И, одолев сопротивление тетушек, он съехал на квартиру к другу Феликсу Газману. Где и поселился с Юрой Акимовым, вместе с которым приехал из Магадана.

Жизнь вышла веселой. С кучей чудачеств, или, как сейчас бы сказали, «приколов».

Вот, скажем, парад нижнего белья. Кто в емких сатиновых трусах, кто в утлой бязи подштанников – они маршировали по комнате, отбивая шаг и твердя: «Мы – еврейцы-красноармейцы: ать-два, ать! Мы еврейцы – …» Говорят, эту рифмовку придумал Василий. Отражала ли она его культурную идентичность? Неведомо. Скорее, просто казалась смешной.

А бывало, Юрий, Феликс и Василий замирали у Госбанка на улице Баумана, задрав головы и тыча перстами в небо. Когда они обрастали толпой зевак, пора было «валить». Они и «валили».