Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Губер ли инициировала выпуск сборника, Атаров ли, руководство ли издательства – неизвестно. Однако вполне очевидно, что комиссия по литературному наследию тут опять ни при чем. В противном случае из ее состава выбрали бы и составителя, и автора предисловия.

Уместно подчеркнуть: Губер начала подготовку гроссмановских публикаций до создания комиссии по литературному наследию мужа. Не исключено, что после к ее помощи вдова и прибегала, но требовалось лишь формальное согласование, не более.

Судя по динамике публикаций «автора арестованного романа», у вдовы были помощники гораздо более авторитетные, нежели писатели, включенные в состав комиссии. Вышестоящие инстанции демонстрировали, что Гроссман по-прежнему считается классиком советской литературы.

Разумеется, издание повести за границей впоследствии повлияло на ситуацию. Но формально она оставалась прежней.

Два года спустя, как отмечалось выше, была опубликована еще одна книга. Пусть небольшая, это в данном случае не важно.

Существенно же, что критики обсуждали публикации вполне уважительно. Можно сказать, отношение было акцентированно благожелательным. Отсюда и следовало, что официальная литературная репутация Гроссмана не изменилась.

Полемика с предисловием

Отметим, что критики после смерти Гроссмана обсуждали только новые публикации. Вопросы оценки переиздававшихся романов «Степан Кольчугин» и «За правое дело» не ставились – классика советской литературы.

Зато своего рода подведением итогов стало предисловие к сборнику, выпущенному в 1967 году. Атаров не расхваливал, но анализировал позднюю гроссмановскую прозу – в контексте биографии[208].

Липкин о предисловии отозвался снисходительно. По его словам, Атаров «написал неплохо, кое-что увидел».

Но авторитетные историки литературы оценивали предисловие высоко. Бочаров, например. В условиях второй половины 1960-х годов Атаров сделал максимально возможное.

Прежде всего, обозначил специфику биографическго контекста. Буквально первой же фразой. «Мать Василия Гроссмана, беспомощная старуха, была уничтожена в толпе других таких же в яру под Бердичевом 15 сентября 1941 года. Об этом нет ни строчки упоминания у Гроссмана, но мы-то знаем».

Атаров знал Гроссмана еще с довоенных лет, встречались и на войне – как фронтовые корреспонденты. Тогда и услышал от давнего знакомого о смерти его матери в Бердичеве[209].

И все же первая фраза предисловия выглядит странно. Без уточнения оставлен оборот «в толпе таких же». Каких – можно лишь догадаться.

Причиной была вовсе не атаровская небрежность. Советские редакторы-цензоры настолько опасались «еврейской темы», что сам этноним стал чуть ли не табуированным.

Ну а читатель-современник ориентировался на обозначенный контекст. Понимал, что речь шла о массовых убийствах евреев, причем не только советских: «Документальный очерк Василия Гроссмана «Треблинский ад» в виде маленькой брошюры распространялся на Нюрнбергском процессе и был, может быть, последним чтением Геринга и Кальтенбруннера. И только в свете подобных нерассказанных фактов можно до конца осознать угрюмую, тяжелую и трудную прозу Гроссмана последних лет».

Атаров противопоставлял гроссмановскую прозу тому, что принято было называть «легким чтением». По словам автора предисловия, писатель и не стремился развлечь читателя, тут иной пафос: «Антифашизм Гроссмана – выношенный плод его жизни».

Читатель-современник догадывался, что критик подразумевает не только расистскую политику нацистской Германии. Сталинскую тоже.

Но формально атаровский вывод не противоречил цензурным установкам. И автор предисловия вновь и вновь акцентировал специфику биографического контекста: «Есть у венгерского поэта Антала Гидаша (в переводе Н. Заболоцкого) стихи, родственно-близкие послевоенной прозе Гроссмана:

Черные руки вздымают мосты,
Мертвые люди вздымают персты,
Мать моя, руку вздымаешь и ты.

Быть антифашистом – значит обладать гражданской зоркостью.

Быть антифашистом – значит чувствовать ответственность перед мертвыми, читать свою рукопись глазами тех, кто погиб.

Быть антифашистом – значит верить в доброту человека, в конечное торжество человечности над скотством».

Намек был прозрачным. Атаров опять рассуждал не только и не столько о борьбе с нацизмом.

Тезисы суммировались уже в качестве выводов. Получалось, что Атаров не столько автора сборника характеризовал, сколько анализировал личные наблюдения: «Писатель Василий Гроссман обладал этими свойствами – в жизни он был нелюдимый, замкнутый человек, неудобный для легкой дружбы, угрюмый и грозный, как правосудие. К тому же в последние годы он знал, что умирает, – он умер от рака. И только сейчас, перечитывая его посмертный сборник рассказов, понимаешь, как этот нелюдимый человек неутомимо искал дороги и тропинки к людям, как этот порою обижавший близких человек ненавидел предательство дружбы, как этот угрюмый и грозный, точно само правосудие, человек верил в непобедимую доброту человечности».