Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Однако критик не так уж далек от истины. Его приятельские отношения с Гроссманом не прерывались, и, похоже, что сказал Атаров гораздо меньше, нежели знал. Ограничился намеками, понятными лишь узкому кругу знакомых.

Семья Гроссмана фактически распалась к началу 1950-х годов. Дочь, правда, не забывала отца – ни здорового, ни больного. Но она вышла замуж, растила сына, заботилась о матери, в общем, хватало собственных хлопот.

Весьма сложными были отношения с Заболоцкой. Она в 1958 году овдовела и все же за Гроссмана так и не вышла замуж – формально. О причинах можно спорить, но их анализ в нашу задачу не входит.

Бесспорно, что у Гроссмана не было новой семьи. Это уже отмечалось выше. Отношения же с Губер и ее сыном значительно ухудшились после ареста романа, что замечали близкие знакомые. А позже – обсуждали и литературоведы.

Так, семейная коллизия анализируется в упомянутой выше монографии Гаррардов «The bones of Berdichev: The life and fate of Vasily Grossman». Соавторы не только исследовали ныне фактически недоступные материалы, но и провели опросы многих современников писателя[210].

Комментировали Гаррарды и документы, уже опубликованные к моменту издания монографии. В частности, материалы, напечатанные газетой «Труд». Особое внимание привлекло донесение Семичастного, где указывалось: «Копии отрывков из рукописи Гроссмана прилагаются».

Речь шла о повести. Гаррарды отвергли версию прослушивания: «Откуда могли быть получены эти выдержки, если не от осведомителя из числа близких к Гроссману людей? Кто-то, должно быть, скопировал или сфотографировал фрагменты рукописи и отправил их в КГБ».

Доносчика Гаррарды не винили. Отметили, что советским законодательством предусматривалась уголовная ответственность за недонесение о таких преступлениях, как «антисоветская пропаганда». А это, соответственно, позволяло сотрудникам КГБ и ранее существовавших аналогичных учреждений использовать фактор страха при вербовке.

Такую специфику Гроссман, согласно Гаррардам, учитывал. Он «знал или догадывался, что в его окружении был Иуда, уже предавший его…».

Кого именно подозревали в предательстве Гаррарды – не сообщается. По их словам, десятилетия спустя уже «невозможно установить личность информатора. О жутком давлении уголовной ответственности за недоносительство, которое испытывали на себе советские граждане, можно судить по одной истории, рассказанной нам Екатериной Васильевной, дочерью Гроссмана. Она сказала, что Ольга Михайловна однажды обратилась к ней с экстраординарной просьбой. К ней подошел ее сын Федор и заявил, что слышал, как Гроссман читал отрывки из работы, которая была известна как “Все течет”. Федор был напуган и, чтобы обезопасить себя и мать, предложил ей отправить властям коллективное письмо, где было бы сказано, что они не знают содержания повести. Однако Ольге Михайловне следует отдать должное: прежде, чем что-либо предпринять, она отправилась к Екатерине Васильевне за советом. Та, по ее воспоминаниям, твердо ответила: «Это было бы преступлением”. Ольга Михайловна и Федор так и не отправили такого письма».

Похоже, история Липкина про напуганных иностранной публикацией гроссмановской повести и спешивших от автора отречься тоже отражает некие событии. Только не те, что описывал мемуарист.

Не Березко с Галиным напугались. И не Липкину с Козловой пришлось увещевать отрекавшихся.

Но Гаррарды анализировали не только рассказ дочери писателя. Важным аргументом была повесть, где автор рассуждал о гипотетическом суде над осведомителями, предававшими друзей и знакомых из страха или ради карьерных выгод[211].

Ну а Гроссман, если судить по его повести, считал, что среди знакомых вовсе не один «инфораматор». И беспристрасность отвергал:

«Но знаете ли вы, что самое гадкое в стукачах и доносителях? Вы думаете, то плохое, что есть в них?

Нет! Самое страшное то хорошее, что есть в них, самое печальное то, что они полны достоинств, добродетели.

Они любящие, ласковые сыновья, отцы, мужья… На подвиги добра, труда способны они.

Они любят науку, великую русскую литературу, прекрасную музыку, смело и умно некоторые из них судят о самых сложных явлениях современной философии, искусства…

А какие среди них встречаются преданные, добрые друзья! Как трогательно навещают они попавшего в больницу товарища!».

Не так уж много знакомых навещали писателя в больницах. И, конечно, историки литературы не раз пытались определить, кого Гроссман имел в виду. Но отождествление повествователя и автора – ошибка. Прямой связи нет. Соответственно, неуместны параллели и аналогии.

Впрочем, Гроссман даже здесь пытался найти оправдание предателям. Смягчил выводы:

«Да, да, они не виноваты, их толкали угрюмые, свинцовые силы. На них давили триллионы пудов, нет среди живых невиновных… Все виновны, и ты, подсудимый, и ты, прокурор, и я, думающий о подсудимом, прокуроре и судье.

Но почему так больно, так стыдно за наше человеческое непотребство?».

Он и себя обвинял. За то, что выжил, когда вокруг гибли невиновные.