Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Оставалось только объяснить, зачем главреду «Знамени» понадобилось рисковать. Соответственно, Липкин утверждал: Кожевников «был заинтересован в романе Гроссмана, потому что первая книга – “За правое дело” – пользовалась прочным успехом, и вторая книга привлекла бы огромное количество читателей, подняла бы весьма поблекший – по сравнению с блеском “Нового мира” – авторитет журнала».

Значит, Кожевников соперничал с Твардовским. И, возможно, «бандит» не сам догадался проявить инициативу. Согласно гипотезе Липкина, «определенную роль во всем деле сыграл Кривицкий, ставший влиятельным членом редколлегии “Знамени”: после смерти Сталина он понял, что совершил оплошность, отказавшись заодно с Симоновым печатать “За правое дело”. А вдруг и вторую часть ожидает такой же успех?».

Разумеется, здесь никакой связи с реальностью. «Сыграл» ли Кривицкий «определенную роль», нет ли, но «заодно с Симоновым» он не отказывался «печатать “За правое дело”». Эта липкинская версия, как упомянуто выше, опровергается гроссмановским дневником, о котором не знал мемуарист.

В липкинской версии арест романа «Жизнь и судьба» обусловлен доносом Кожевникова. Тогда уместен вопрос о том, почему «самый близкий друг Гроссмана», всегда такой проницательный, не предотвратил такой итог.

Липкин заранее дал ответ. По версии мемуариста, он предвидел опасность, а Гроссман не внял предупреждениям. Обстоятельства вынудили писателя-нонконформиста сотрудничать с «бандитом», а в обычной ситуации не стал бы.

На самом деле ситуация была вполне обычная. Именно журналу Министерства обороны и надлежало печатать уже неоднократно анонсированный в периодике роман о Сталинградской битве. Тематика профильная, да и проект – «военная эпопея» – актуален.

Вряд ли Кожевников пытался соперничать с Твардовским на уровне популярности журналов. По сравнению с «Новым миром» несколько иными были и пропагандистские функции «Знамени», и полномочия редактора.

С Кожевниковым же отношения Гроссмана оставались товарищескими. Нет оснований полагать, что автор романа «За правое дело» не помнил о предложении главреда «Знамени» в 1952 году.

Возможно, Липкин когда-либо и кое-что слышал от Гроссмана о готовности Кожевникова рисковать, а услышанное экстраполировал на ситуацию, сложившуюся восемь лет спустя. Но мог и попросту сочинить все сразу.

Отметим также, что Гроссман, решивший в 1960 году сотрудничать с журналом «Знамя», действительно ориентировался на репутацию Кожевникова. Только не ту, что описывал Липкин. Совсем другую.

Формировала репутацию Кожевникова несвойственная большинству главредов черта: неприятие ксенофобии вообще и антисемитизма в частности. Можно сказать, отторжение с оттенком брезгливости.

Твардовский в этом плане был гораздо более конформен, о чем Липкин не мог не знать. Но такие обстоятельства не соответствовали биографическому мифу Гроссмана, создававшемуся мемуаристом.

Обратимся к документам, хранящимся в гроссмановском фонде РГАЛИ. Договор на издание второй части дилогии заключен с журналом «Знамя» 23 мая 1960 года. Объем романа – сорок авторских листов, т. е. свыше тысячи стандартных машинописных страниц. Предоставить рукопись в редакцию автор должен был не позже 1 октября[115].

Гроссман к 1960 году – профессиональный литератор с двадцатипятилетним стажем. Советским классиком стал еще в сталинскую эпоху. Умел не только использовать, но и расстраивать чужие интриги. Пережил немало антисемитских кампаний. Видел, как меняются «оттепельные» пропагандистские установки. О наивности тут не приходится говорить. Потому не мог он не осознавать, что в 1960 году роман «Жизнь и судьба» отвергнет любая редакция.

Возможно, надеялся, что ценою уступок добьется издания. Опыта хватало. Но появился и заимстовованный. В запасе был пастернаковский алгоритм – заграничная публикация.

Индикаторы

23 мая 1960 года Гроссман, подписав договор, приступил к подготовке издания. До поры неважно было, в каком варианте, отечественном или заграничном. Согласно пастернаковскому алгоритму, рукописи следовало легализовать, предоставив их советской редакции.

Если верить мемуарам Липкина, далее началась пытка ожиданием. Ну а версию «самого близкого друга Гроссмана» давно уже воспроизводят не только журналисты, но и литературоведы.

Она и впрямь эффектна. Драматизм повествования обусловлен именно тревогой, напряжение постоянно нарастает: «Шли за неделей неделя, за месяцем месяц, от “Знамени” – ни звука. Звонить первым в редакцию Гроссман не хотел, ждал».

Наконец, автор романа, измученный ожиданием, решил обратиться к давнему знакомому – В.П. Некрасову. Который, если верить мемуаристу, «был вхож в эту редакцию, сказал, что придет в такой-то день, час. Ольга Михайловна, хлебосольная не по средствам, приготовила обильную выпивку и еду. Был приглашен и я, мне хотелось встретиться за дружеским столом с высокоталантливым писателем».

Как известно, журнал «Знамя» опубликовал дебютную повесть Некрасова «Сталинград» в 1947 году. Вторично она издана уже с другим заглавием: «В окопах Сталинграда»[116].