Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Тут уж одно из двух. Либо Гроссман закончил работу в 1956 году, либо по прошествию четырех лет. Увлекся Липкин, выстраивая аргументированную версию.

Характерно, что в мемуарах он цитировал письмо, опровергавшее эту же версию. 24 октября 1959 года живший в крымском санатории Гроссман сообщал Липкину: «Я много работал здесь, закончил работу над третьей частью, уже перепечатанной, – правил, сокращал, дописывал. Больше всего сокращал. Вот и пришло мое время проститься с людьми, с которыми был связан каждый день на протяжении 16 лет. Странно это, уж очень мы привыкли друг к другу, я-то наверное. Вот приеду в Москву и прочту всю рукопись от начала до конца в первый раз. И хотя известно, – что посеешь, то и пожнешь, – я все думаю, – что же я там прочту? А много ли будет у нее читателей помимо читателя-написателя? Думаю, что тебя она не минет. Узнаешь – что посеял».

Значит, работа не была завершена. Далее Гроссман описывал психическое состояние: «Я не переживаю радости, подъема, волнений. Но чувство, хоть смутное, тревожное, озабоченное, а уж очень серьезное оказалось. Прав ли я? Это первое, главное. Прав ли перед людьми, а значит, и перед Богом? А дальше уж второе, писательское – справился ли я? А дальше уж третье – ее судьба, дорога. Но вот сейчас я как-то очень чувствую, что это третье, судьба книги, от меня отделяется в эти дни. Она осуществит себя помимо меня, раздельно от меня, меня уже может не быть. А вот то, что связано было со мной, без меня не могло быть, именно теперь кончается».

Осенью 1959 года Гроссман был настроен отнюдь не оптимистически. Вот и рассказал напоследок, что сочинил «народную пословицу: “рано пташечка запела, вырвут яйца из гнезда”. Но это так, не думы, а вообще».

Уверен ли был Липкин, что «в середине 1960 года Гроссман окончательно завершил работу над романом», нет ли, это уже не важно. Главное, что новый вариант более правдоподобен.

Но тогда бессмысленна ссылка на психическое состояние Гроссмана. Если он решил отдать Кожевникову рукопись, законченную в 1960 году, так альманах «Литературная Москва» и нервное напряжение четырехлетней давности тут ни при чем.

Отметим, что бедность – тоже. На исходе ли 1956 года, в течение ли последующих лет Гроссман не «сидел без копейки». Неоткуда было бы Кожевникову получить сведения о бедственном положении советского классика. Сумма гонораров за переиздание романов такова, что опытный советский инженер столько б не заработал даже за двадцать лет. Да и ранее советский классик отнюдь не бедствовал. Кроме того, Гроссман не увлекался азартными играми, не слыл кутилой или пьяницей.

Другой вопрос, зачем Липкину понадобилось выдумывать факторы вынуждения, а также именовать их «роковыми причинами», коих перечислено несколько. Особо выделена «воспаленная обида Гроссмана на Твардовского. Это – самая роковая и самая главная причина. Бессмысленно предполагать, что «Новый мир» напечатал бы «Жизнь и судьбу», но могу твердо поручиться, что роман не был бы арестован, если бы рукопись была сдана в «Новый мир». Твардовский не отправил бы рукопись «куда надо»».

Общеизвестный советский фразеологизм «куда надо» подразумевал КГБ, а ранее – аналогичные учреждения. Мемуарист инкриминировал донос главреду «Знамени». Обвинение формулировалось неоднократно. И все более эмоционально: «Я умолял Гроссмана не отдавать роман Кожевникову, облик которого был всем литераторам достаточно известен».

Существенно, что Липкин не раз противопоставлял главредов «Знамени» и «Нового мира». Например, когда описывал, как пытался убедить «самого близкого друга»: «На лице Гроссмана появилось ставшее мне знакомым злое выражение. “Что же, – спросил он, – ты считаешь, что, когда они прочтут роман, меня посадят?” – “Есть такая опасность”, – сказал я. “И нет возможности напечатать, даже оскопив книгу?” – “Нет такой возможности. Не то что Кожевников – Твардовский не напечатает, но ему показать можно, он не только талант, но и порядочный человек”».

Получилось, что Кожевникову нельзя даже показать рукопись. Он, в отличие от Твадовского, непременно донесет.

К этой версии мы еще вернемся. Отметим пока явное противоречие: «облик» Кожевникова «всем литераторам достаточно известен», а Гроссману – нет.

Мемуарист попытался снять противоречие. Сообщил, что «Гроссманом овладела странная мысль, будто бы наши писатели-редакторы, считавшиеся прогрессивными, трусливей казенных ретроградов. У последних, мол, есть и сила, и размах, и смелость бандитов. Они скорее, чем прогрессивные, способны пойти на риск».

Выходит, Гроссман если о чем-то и не знал, так догадывался. Но пренебрег догадками, осознав безвыходность своего положения.

Для аргументации пригодилась Липкину выдуманная история про конфликты с редколлегией «Литературной Москвы». Потому и не упомянул, что в альманахе все же опубликован гроссмановский рассказ. Упоминание о таком компромиссе исключено прагматикой сюжета. Читатели сами должны прийти к выводу: «прогрессивный», но «благонамеренный» Казакевич оказался слишком робок, вот и решено было сотрудничать с «бандитом».