Василий Гроссман. Литературная биография в историко-политическом контексте

Вот и получилось, что «поздней осенью» 1961 года», когда автор романа и новомирский главред мирились в Коктебеле, еще не были арестованы рукописи. Соответственно, Твардовский, едва узнав об арестах, приехал к Гроссмману, а потом, «выпив, плакал: “Нельзя у нас писать правду, нет свободы”».

О застольной беседе после ареста романа рассказывал и Закс, только утверждал, что была она в его квартире и гораздо раньше. Зато у Липкина – новые подробности. Он Кожевникова старательно компрометировал.

Запутавшись в хронологии, Липкин пересказал сюжет Закса и добавил новые вымышленные подробности, однако прагматика та же: Твардовский не имел отношения к аресту рукописей Гроссмана.

Интерпретирован и сюжет Роскиной. Правда, с учетом письма к Хрущеву. Согласно Липкину, один из руководителей ССП сказал Гроссману, что «если и можно будет издать роман, то лет через 250».

Далее Липкин, описывая «беседу» Гроссмана и Суслова, указал несколько иной срок цензурного запрета – «двести-триста лет». И подчеркнул: «Не знаю, как двигалась эта космическая цифра, снизу – от писателей-функционеров к Суслову или сверху – от Суслова к ним. Разговаривая, Суслов перебирал рукой обе рецензии, заглядывал в них, читал вслух наиболее, с его точки зрения, предосудительные цитаты из романа».

Такого нет в гроссмановской записи беседы. И, как выше отмечено, не могло быть: не стал бы главный идеолог определять хронологический предел советской власти.

Зато Липкин объяснил, словно бы невзначай, откуда взялась фраза о сроке «ареста»: его назвал Гроссману один из «писателей-функционеров», потому что готовил рецензию для Суслова, который – в свою очередь – обсуждал ее с рецензентом.

Была бы у Липкина запись «беседы» с главным идеологом, не пришлось бы новыми выдумками дополнять версию Закса, отводя возможные подозрения от Твардовского. Но задача эта все же была решена. Можно сказать, что свидетельство «самого близкого друга» и первого биографа Гроссмана вытеснило свидетельство Роскиной.

Об истории «ареста» написала и Берзер в книге «Прощание», напечатанной, как выше упоминалось, под одной обложкой с первым советским книжным изданием мемуаров Липкина в 1990 году.

Два автора объединены по критерию общности тематики. Такое вполне обычно. Примечательно же, что подготовка к изданию воспоминаний Берзер завершена после журнальной публикации в СССР мемуаров Липкина, однако раньше, чем парижская газета напечатала его статью «Рукописи не горят. Как был спасен роман Василия Гроссмана “Жизнь и судьба”».

Хронологическая разница в данном случае очень важна. Берзер не знала тогда, что еще рассказал Липкин, потому и не упомянула о его участии в спасении романа. По ее словам, Гроссман обратился к Твардовскому, желая «понять, что же могло переполошить “Знамя”. Почему они молчат?».

Берзер – опытнейший советский редактор. И роман она уже прочла. Казалось бы, ей ли не знать, «что же могло переполошить “Знамя”» – в 1960 году. Но традиция сформировалась. Гроссмана полагалось изображать наивным.

Мемуаристка предложила версию Закса. Ну а далее, описывая ситуацию в «Знамени», ссылалась на Гроссмана: «Он рассказывал, что там долго и мрачно читали сами, ничего ему не говоря. Потом стали ходить, носить. Переправили роман Д.А. Поликарпову со своими пояснениями».

Вряд ли Гроссман сообщил Берзер, что в «Знамени» тысячестраничную рукопись «читали долго». Хотя принципиально такое допустимо. По его статусу классика и два месяца – немалый срок. Но уж вовсе невероятно, чтобы рассказывал, как из редакции «переправили роман Д.А. Поликарпову со своими пояснениями».

Липкин подобного рода сведения тоже обосновал ссылкой на Гроссмана, якобы воспроизводившего сказанное Твардовским. Разница в том, что речь шла о КГБ, а не ЦК партии.

Типологически доводы идентичны. А еще Берзер сообщила, что имеется «свидетельство одного из авторов “Нового мира”: он оказался случайно в кабинете Поликарпова, тот в ярости поносил роман Гроссмана, и автор наш вступил с ним в ожесточенный спор».

Опять сомнительно. Литераторы не попадали случайно в кабинет заведующего Отделом культуры ЦК КПСС. Это все же не ресторан.

Согласно правилам, сначала полагалось миновать приемную. А там, разумеется, секретарь, чья обязанность – спросить, кто пришел и зачем, потом доложить по телефону начальнику, узнать, примет ли.