Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

К началу XXI века многие литературоведы рассматривали как факт общеизвестный, что в 1941 году о романе «Степан Кольчугин» резко негативно отзывался Сталин. Автора тогда невзлюбил и даже лично вычеркнул изсписков лауреатов Сталинской премии.

Игнорируемые парадоксы

Об этом сталинском вмешательстве рассказал впервые Липкин. Свидетельство его настолько важное, что уместен поэтапный анализ.

По словам мемуариста, разговор о романе зашел в первый же день знакомства с Гроссманом. А познакомил «незадолго до войны писатель С. Г. Гехт, наш общий приятель, мой земляк».

Когда именно произошло знакомство – Липкин не уточнил. Но отметил: «На западе уже шла война, а в Москве стоял мирный светлый день, когда Гехт нас познакомил. И мы вчетвером (Гроссман был с женой Ольгой Михайловной) направились в летнее кафе-мороженое на Тверском бульваре, сели за столик».

Наконец дошло и до книги. Липкин сформулировал гипотезу: «Я к тому времени прочел первую часть недавно вышедшего романа Гроссмана “Степан Кольчугин” и сказал, что роман отлично написан, но мне кажется непродуманным образстарого большевика Бахмутского – он, скорее, похож на старого меньшевика, и вряд ли во второй части судьба Бахмутского сложится благополучно, если автор будет правдив».

Что за сходство – Липкин не объяснил. Но к 1986 году объяснения подсказывал контекст. Во-первых, Бахмутский – интеллигент. Причем философски образованный. Во-вторых, еврей. По этим основаниям его и сравнил мемуарист со «старым меньшевиком».

Намек был на пропагандистские стереотипы. С 1920-х годов в советской литературе «старые меньшевики», противники большевиков – постоянно философствующие интеллигенты-евреи.

Позже и на уровне газетной публицистики, а главное, в кинофильмах, словно бы невзначай, демонстрировалось, что главными ленинскими оппонентами были не просто меньшевики, но именно евреи. Это акцентировалось и при описании сталинских противников.

Вопреки декларировавшемуся принципу интернационализма, политика государственного антисемитизма становилась все более откровенной. Читателей и зрителей буквально подталкивали к выводу: меньшевикам и «оппозиционерам» равно чужды интересы партии, объединившей, прежде всего, русский пролетариат, которому они чужды этнически и классово. Намек Липкина напоминал об актуальных событиях: на исходе 1930-х годов многие «старые большевики» осуждены как участники различных «подпольных контрреволюционных организаций», сформированных «оппозицией».

Гроссман, согласно Липкину, понял намек сразу. И, восхитившись, «свернул пальцы рук бинокликом, приставил их к своим очкам, посмотрел на меня, а губы его улыбались. Он часто делал такой жест – биноклик из пальцев, если ему казалось, что собеседник что-то угадал».

Про «биноклик», конечно, запоминающаяся деталь. Читатель мог убедиться, что Липкин именно угадал. Значит, у Гроссмана – «незадолго до войны» – те же опасения. И мемуарист подвел итог: «Кстати, не случайно вторая часть “Степана Кольчугина” так и не была написана».

В действительности – была. И написана, и опубликована. Аналогично – части третья и четвертая. Более того, все они печатались неоднократно еще до войны.

Похоже, Липкин не читал гроссмановский роман. Только слышал о нем и на этом основании подводил итог.

Но предположим, Липкин выразил свою мысль неточно. Допустим, имел в виду, что не был написан второй том романа «Степан Кольчугин». Тем интереснее рассказанное далее.

Вскоре новые знакомые подружились, и тут началась война. Автор романа «Степан Кольчугин» стал военным журналистом и в этом качестве быстро завоевал популярность. Его публикации Сталин ценил, однако – «не любил Гроссмана».

Почему «не любил» – не объяснено прямо. Зато приведен характерный пример: «Было известно, что Сталин еще до войны самолично вычеркнул “Степана Кольчугина” из списка произведений, представленных на соискание Сталинской премии, единогласно утвержденного комитетом по этим премиям. Сталин назвал роман меньшевистским».

Если учесть липкинскую подсказку относительно «старого меньшевика», то понятно, что вызвало неприязнь Сталина. Не полагалось отводить еврею роль наставника одного из будущих лидеров партии. А иначе – роман «меньшевистский».

Подтвердилось, значит, что Липкин прав был. Другие же – не угадали: «Между тем в ночь накануне опубликования списка лауреатов Гроссману звонили из главных газет страны, поздравляли. Потом, через несколько лет, Гроссман, рассказывая мне об этом, заметил, лукаво смеясь: “Ты проявил классовое чутье, твое мнение совпало со сталинским”».

По контексту не уяснить, Гроссман ли рассказал Липкину о сталинском мнении, или же обсуждалось нечто общеизвестное. Тут можно лишь догадки строить.

Существенно другое. Мемуарист не сообщил, откуда ему или собеседнику «было известно» сталинское мнение. А ведь если оно было выражено генсеком, то не в личной беседе с Липкиным и Гроссманом.

Значит, уместны два вопроса. Первый – когда Сталин мог бы сформулировать оценку гроссмановского роаман, а второй – кому надлежало ей руководствоваться.