Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

Баглюк рукопись одобрил. И летом 1932 года Гросссман отправился в московскую командировку. Кроме прочего, выяснял, найдется ли для него работа в столице. Опять же пришло время и на столичном уровне реализовать литературные планы.

В поисках новой работы помогала Алмаз. Да и в реализации литературных планов тоже. У кузины хватало знакомств среди влиятельных литераторов. Так что гроссмановские рукописи оказались в Издательстве Московского товарищества писателей.

Изначально оно было задумано в качестве кооперативного, объединявшего и писателей, вступивших в различные литературные группировки, и остававшихся вне подобного рода сообществ. К 1932 году, понятно, издательство полностью финансировалось и контролировалось правительством. Так что рекомендация высокопоставленной профсоюзной функционерки играла немалую роль.

Не исключено, что Гроссману помогла и рекомендация Баглюка. У него в Москве тоже было немало знакомых литераторов, занимавших редакторские должности. Но, пожалуй, главный аргумент для издательства – справка, что повесть «Глюкауф» принята к публикации донбасским областным литературным журналом. Это своего рода свидетельство благонадежности автора. За него поручился редактор-коммунист, рекомендовавший книгу в печать.

Как выше отмечено, столичная командировка завершилась удачно. Благодаря участию Алмазповестью «Глюкауф» заинтересовалась и одна изкиностудий. Перспективы намечались радужные. 6 июля 1932 года, вернувшись из Москвы, Гроссман сообщал отцу: «Книга моя в июле месяце будет сдана в типографию. Рассказы “Три смерти” через пару дней будут отпечатаны на машинке и начнут путешествовать по редакциям».

Но и опыт дебютной повести Гроссман учел – не хотел действовать подобным образом в дальнейшем. О чем и сообщил отцу: «Я решил (совместно с Надей), что для того, чтобы сделать литературу своей профессией, нужно иметь еще одну профессию, и что сделай я ее единственным источником своего существования, я безусловно покачусь по линии халтуры. Такова логика “социального заказа”».

В периодике тема «социального заказа» – дежурная еще с 1920-х годов. Подразумевалось, что истинно художественное произведение, не может не соответствовать актуальным политическим запросам. Ну а в обиходе модный термин едва ли не изначально ассоциировался с элементарной сервильностью. Готовностью писателей выполнять – не по идейным соображениям, а выгоды ради – любое требование правительства[186].

Именно такую специфику литературного процесса Гроссман и обсуждал с отцом. А вскоре актуализовалась другая проблема – семейная.

Ближайшей перспективой Гроссман, как выше было отмечено, считал развод. О чем и сообщил отцу письмом 13 августа, приехав уже вместе с дочерью в Москву. Впрочем, счел нужным подчеркнуть: «Настроение у меня хорошее, я работаю над киносценарием, правлю вместе с очаровательным 24-летним редактором-женщиной свою книгу «Глюкауф», пишу рассказики…».

Техника защиты

Осенью 1932 года, когда Гроссман окончательно в Москве обосновался, до реализации литературных планов было еще далеко. Редакторская цензура становилась все строже.

Вполне реалистическое изображение быта шахтерского поселка уже не соответствовало изменившимся пропагандистским установкам. Сценарий остался невостребованным, издательство отвергло рукопись.

Причем не просто отвергло. Гроссману, хоть и неофициально, было предъявлено обвинение в контрреволюционной пропаганде. А это подразумевало возможность серьезных последствий.

Спор не имел смысла. Но Гроссман искал выход из положения. Для этого с помощью Алмаз отправил рукописи Горькому. И конечно, сопроводительное письмо.

Документ этот хранится в Архиве М. Горького Института мировой литературы Российской академии наук. Орфография и пунктуация приведены к современным нормам[187].

Гроссман просил не только оценить результаты его труда. Наиболее важная тема – защита: «Алексей Максимович, обращаюсь к Вам с просьбой прочесть написанную мною вещь и сказать мне свое мнение о ней. Издательство, в которое я ее отнес, вернуло ее мне, причем редактор старался меня убедить в том, что книга написана контрреволюционно».

Горький, конечно, понимал, какие последствия в данном случае подразумеваются. И Гроссман акцентировал свою искренность: «Я писал то, что видел, живя и работая три года на шахте Смолянка-11. Я писал правду. Это, может быть, суровая правда. Но ведь правда никогда не может быть контрреволюционна. В наше время правда и революция не могут быть отделены друг от друга. Я мучительно не понимаю, в чем же контрреволюционность моей книги – в том, что на Донбассе пьют, часто дерутся, в том, что работа в шахте очень тяжела, или в том, что люди, шахтеры, живые люди борются за новую жизнь, но что борются они не руками в белых перчатках и что борьба эта не легка, что лица их не улыбаются 24 часа в сутки? Я думаю, что именно в этих больших трудностях борьбы и родится настоящий дух большевизма».