Василий I. Книга первая

Встретился им с Данилой на Волыни чернец. Снял с головы старую скуфью, потрогал на боку полотняную сумку, сказал важно: «Сии безгласые вещицы от брата во Христе ко мне перешли — сошел в могилу он от язв, на поле Куликовом полученных. Верно сказано пророком Даниилом: «От этого видения внутренности мои повернулись во мне, и не стало во мне силы». Затем со слов брата во Христе чернец рассказал, как шел поединок Пересвета с Челубеем: «Съехались два сильных могучих богатыря на чистом поле на Куликовом в бою-драке переведаться. Палицами ударились — палицы по чивья поломались; копьями соткнулись. — копия извернулись; саблями махнулись — сабли исщербились; скакали они с добрых коней и бились рукопашным боем, и бились они три дня, три ночи, три часа не пиваючи, бились не едаючи, на четвертый день оба тут и упокоились». Как ни пытался тогда Василий убедить рассказчика, что вся-то битва в несколько часов в день Пресвятой Богородицы уложилась, чернец уверял и божился, что дело было именно так, как он знает.

Слушая разные, непохожие и даже противоречивые пересказы одних и тех же подробностей битвы, Василий не сердился уж — знал, что ни искажения, ни приукрашивания не могут уменьшить или увеличить важность самого события, понимал все отчетливее, что событие это стало поворотным во всей истории Руси, а каждое свидетельство тому принимал с негаснущим волнением души.

Говорили ему о донской победе отец, Ждан, Некрас, Боброк, Фома, Серпуховской — многие. И не все одинаково, иные совсем по-разному даже… кто прав?

Как видно, все правы: разделяя одну судьбу с тысячами людей, каждый человек видел эту судьбу своими собственными глазами, оценивал своим, отличным от всех других, единственным в мире умом, пропускал через свои неповторимые больше во все белом свете душу и сердце. На поле Куликовом произошла величайшая в истории людей битва, затмившая все известные доселе сражения числом погубленных за несколько часов жизней, и для ее оставшихся в живых участников она существует только в одном восприятии — «Я и Мамаево побоище». Но другие люди — Василий ли, Пимин ли, все, кто живет сейчас и кто потом придет, — должны сердцем почувствовать и умом понять, что значило то побоище и в их личной судьбе. Пимин, видимо, к тем людям принадлежал, которые свою причастность к тому великому событию ощущали остро и могли не просто воздать должное доблести русских ратников и ополченцев, полководческому дару и мудрости Дмитрия Ивановича, но и видеть в этом залог счастливого будущего своей отчизны.

Пимин тогда в Сарае очень хорошо понял, чем может завоевать впечатлительную юную душу, повествовал вдохновенно:

— Господь редко посылает нам государей высокоумных — одного в сто лет: был Владимир Святославович, через век — Владимир Мономах, еще через сто лет — Александр Ярославович, а в нашу пору — Дмитрий Иванович. Счастлив я тем одним, что сподобился собственными очами зреть в овраге Рыбий Верх большой камень, на котором отпечатлелась ступня святого Александра Ярославовича, больше ста лет прошло, но вот пришел он в Госпожин день на помощь твоему батюшке. Прохлаждался я в сени Зеленой Дубравы, что за одну ночь выросла на берегу Смолки и укрыла собой потаенный полк. А на берегу Красивой Мечи окаменевший татарский всадник есть: переплыл он через речку, оглянулся — видит, никого больше в живых нет, всех «урусы» изничтожили, ну и окаменел от ужаса. И на том месте, где Дмитрия Ивановича после скончания битвы израненного, в шеломе побитом, в кольчуге иссеченной отыскали, со скорбью постоял я…

— А где это место?

— В трех верстах от Красного Холма, в березовой рощице у оврага, который тоже называется Березовым и в Смолку справа впадает. — То ли правду говорил, то ли с чужих слов чьих-то пересказывал лжемитрополит, но Василий каждому его слову внимал, доверием и симпатией проникался к нему[65].

А Киприан — темна вода во облацех воздушных… Помнится, он все попрекал отца каменным кремлем, а нынче и младенцу ясно, сколь мудр и дальновиден был великий князь московский. Деревянный кремль прадеда Ивана Калиты как бы ни был крепок, все равно был податлив, а от примета вовсе не имел спасения: приметут враги к стене крепостной Кучу сухого хвороста, запалят фитиль, бросят его издали — и ничем уж не зальешь, не задуешь. А об отцовский каменный литовский князь Ольгерд три раза копье свое поломал с досады.