Василий Львович Пушкин

«Возвратившийся в Москву Василий Львович Пушкин, очень знакомый с моим семейством, стал часто к нам ездить. Про него говорили: „c’est un Poete!!!“, с каким благоговением я стал смотреть на него!!! Это было первое впечатление; впоследствии меня привлекли к нему рассказы о Париже, Наполеоне, других знаменитостях, с которыми меня знакомили книги; сверх того, он стал обращать внимание на меня, учил меня громко читать, как читывал Тальма, и сцены из французских трагиков, и „Певца“ Жуковского, и оду Карамзина „Конец победам, богу слава“ и даже слушал и направлял мои вопросы! Как же мне было не любить этого доброго Василья Львовича?» ^[616]

В 1821 году С. А. Соболевский был выпушен из пансиона и поступил на службу в Московский архив иностранных дел. Острослов и библиофил, он конечно же пришелся по душе В. Л. Пушкину, ценившему острое слово и до конца дней своих собиравшему библиотеку. В 1822 году Василий Львович подарил Сергею Александровичу сборник своих стихотворений.

Когда С. А. Соболевский появился в доме на Старой Басманной, он застал Пушкиных за ужином. И снова — радостные восклицания и дружеские объятия. И снова — разговоры и прежде всего об аудиенции у императора. Не исключено, что уже в доме дяди прозвучал рассказ А. С. Пушкина о том, как он задумал побег из Михайловского и чуть было не попал 14 декабря на Сенатскую площадь. С. А. Соболевский, которому не раз приходилось слышать этот рассказ при посторонних, сохранил его в памяти таким образом:

«Известие о кончине императора Александра Павловича и о происходивших вследствие оной колебаниях по вопросу о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря. Пушкину давно хотелось увидеться с его петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строгого внимания на его непослушание, он решился отправиться туда; но как быть? В гостинице остановиться нельзя — потребуют паспорта; у великосветских друзей тоже опасно — огласится тайный приезд ссыльного. Он положил заехать сперва на квартиру к Рылееву, который вел жизнь не светскую, и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское — еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь — в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч — не под силу суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне. „А вот каковы бы были последствия этой поездки, — прибавлял Пушкин. — Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтоб не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я… попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые“» ^[617].

С. А. Соболевский сохранил для нас и саму интонацию пушкинского рассказа. Вот так он, наверное, и говорил Сергею Александровичу и Василию Львовичу вечером 8 сентября — «не сидел бы теперь с вами, мои милые».

Вполне возможно, что в присутствии дяди А. С. Пушкин поручил С. А. Соболевскому следующим утром съездить к Ф. И. Толстому-Американцу с вызовом на поединок: не забыл он про сплетню, пущенную Ф. И. Толстым в Петербурге. К счастью, обидчика в это время в Москве не было, а потом их помирили. Быть может, и Василий Львович тут постарался, ведь Федор Иванович был его добрым приятелем.

Скорее всего, этим же вечером С. А. Соболевский увез А. С. Пушкина к себе в дом на Собачьей площадке.

Василию Львовичу оставалось жить четыре года.

Глава двенадцатая ЖИЗНЬ ДЛЯ ДРУЗЕЙ И МУЗ

1. Проза

Лета к суровой прозе клонят.
Лета шалунью рифму гонят,
И я — со вздохом признаюсь —
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света и в тиши
Тревожат сон моей души (VI, 135).

Так писал племянник В. Л. Пушкина в шестой главе романа «Евгений Онегин» в преддверии своего тридцатилетия. «Ужель мне скоро тридцать лет?» — вопрошал он в Михайловском в 1826 году, хотя до тридцатилетия оставалось еще целых три года.