Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века

Была осень 1913 года. В Петербурге только и было разговоров, что об уголовном деле, разбиравшемся в Киеве. Судился там конторщик-еврей Мендель Бейлис, обвинявшийся в «ритуальном убийстве». Дело прогремело на всю Россию и не осталось без внимания и за границей. Передовая печать и просвещенное общественное мнение видели в «деле Бейлиса» воспроизведение «кровавого навета», наследие древних суеверий и столь излюбленные в средние века средства возбуждения страстей темного люда против еврейских соседей. Однако для широких кругов России, не искушенных в истории религиозных предрассудков, «кровавый навет» вовсе не был наветом, а как раз наоборот, — сущая правда. Киевский же процесс об убийстве несовершеннолетнего Андрюши Ющинского «с ритуальной целью» был новым подтверждением и окончательным разоблачением жуткого еврейского изуверства.

Чем ближе судебное следствие в Киеве подходило к концу, тем сильнее, казалось, становилось влияние реакционной антиеврейской печати. Страсти разгорелись. Я сам был свидетелем, как мать мальчика-подростка, собиравшаяся оставить его на лето в пансионе за городом, чуть узнала, что хозяйка пансиона еврейского происхождения, простодушно воскликнула: «Ох, нет! Простите, не могу! Знаете, в наше время ритуальных убийств как-то боязно». Сугубо антиеврейская крайне правая печать сразу расширила свой ограниченный круг читателей, когда накануне киевского сезона привлекла к сотрудничеству писателей более умеренного толка. Так, Василий Васильевич Розанов, автор ряда заменательных произведений, особенно на религиозно-философские темы, и постоянный сотрудник умеренно-реакционного «Нового Времени», стал во время процесса Бейлиса регулярным комментатором судебного разбирательства в Киеве в низкопробной петербургской «Земщине» Влад<имира> Мит<рофановича> Пуришкевича[434].

С ранних лет с увлечением читая все, что писал Розанов, я не переставал следить за ним и теперь. Живя в Петербурге, я считал своим долгом читать его статьи «против Бейлиса» и «за ритуал» так же регулярно, как Розанов их писал. Читал я их, читал, волновался и все больше и больше удивлялся. Хоть я успел уже кончить университет в Германии и сам писал философские статьи, но было мне все же всего двадцать два года, и я просто не мог взять в толк, как возможно ничтоже сумняшеся так грубо, так дерзко опровергать самого себя. Мне хорошо запомнились многие страницы из многих книг моего «постоянного современника», как называл я, наряду с некоторыми другими современными мыслителями, Василия Васильевича Розанова. Я отлично знал, что Розанов не боится противоречить себе и не хочет «летать как ворона — по прямой». Но одно дело писать о новоназначенном обер-прокуроре Синода Саблере в одной газете одно — за здравие и в другой (под псевдонимом) прямо противоположное — за упокой, совершенно другое дело, я полагаю, сделать поразительное открытие, что евреи, употребляющие ритуальную пищу, очищенную от крови и ограничивающие себя одними волокнистыми «вегетативными», т. е. растительными элементами мяса, в сущности, прирожденные вегетарианцы, а затем всего несколько лет спустя, во всеуслышание подать голос за обвинение евреев в употреблении христианской крови, примешиваемой якобы к пасхальным «опреснокам», по предписанию ритуала.

Открытие Розанова о природном еврейском вегетарианстве произвело на меня в свое время тем большее впечатление, что оно мне объяснило некоторые собственные мои причуды, огорчавшие за обеденным столом в раннем детстве не только мать, для которой мое отвращение к мясной пище было просто непонятным капризом, но и няню-католичку, видевшую в моих «капризах» посягательство на роль святого и постника. От Розанова я узнал, что в этом сказывалась просто-напросто моя еврейская природа, и я скоро стал убежденным вегетарианцем. И вот годы спустя, за утренним чаем, я узнаю оттого же Розанова, что, будучи евреем, я по природе «кровожаден» и предопределен, значит, стать со временем кровопийцей-иудейцем по убеждению.

Я вскочил со стула… «Какая чепуха!» Разобраться в ней я мог бы только с помощью самого Розанова. <…> Рука моя автоматически потянулась к телефонной книжке, я быстро нашел под буквой Р нужный мне номер и, едва успев осознать, что делаю, услышал мягкий, ласковый голос: «Кто говорит, пожалуйста?» Все последующее было, по-видимому, неизбежно.

Я сказал в телефонную трубку, что хотел бы поговорить с Василием Васильевичем и, когда узнал, что я уже говорю с ним, я назвался, сказал, что я еврей, его давешний почитатель, и никак не могу понять то, что теперь пишет: «Если бы я мог…»

«Простите, — услышал я снова мягко-ласковый голос, — а чем вы сами занимаетесь?» Когда я сказал, что главным образом философией, голос с той стороны стал еще ласковее, и я услышал неожиданно: «…Та-та-та!.. Как интересно! Так не ваше ли имя я уже видел в „Русской Мысли“? И вы хотели бы поговорить со мной о ритуале? Ох, уж этот мне ритуал. — Но все равно, — прибавил поспешно и очень вежливо Розанов, — приходите в воскресенье, в восемь, побеседуем…»

Ровно в восемь я был на Коломенской, в Измайловском полку, и очутился перед обитой клеенкой дверью в квартиру на втором этаже с дощечкой «В. В. Розанов». <…> Не снимая пальто, передал визитную карточку и прибавил: «Я собственно лично к Василию Васильевичу, но если у него гости…» «Никак нет, — вежливо осклабилась горничная, — они вас ждут». «Что за чудеса?!» — промелькнуло в уме, но для недоумений уже не было времени. «Ах, такой молоденький… Вот так сюрприз!..» — раздался в передней, прямо передо мною, знакомый с телефона мягко-ласковый голос: «Очень рад! Очень рад…» Я стоял лицом к лицу с Василием Васильевичем Розановым.

Он появился в передней как-то незаметно. Как-то шум голосов, доносившийся из-за его спины, заглушал его шаги, не то он был в мягких домашних туфлях, не то он ступал так же мягко-ласково, по-кошачьи, как говорил, но первое, что бросилось мне в глаза в его лице с седыми сбившимися прядями на лбу и с такой же седою всклокоченной бородкой, было затаенно-нежно-ласковое выражение пушистого охотника с тщательно остриженными коготками.

«Идемте же, идемте», — взял он меня под руку, вводя в обширную комнату, полную людей, сидевших и толпившихся вокруг длинного, покрытого белоснежной скатертью стола, заставленного всевозможной снедью. Как только мы появились в двери из передней в столовую, шум голосов стих, и в наступившей тишине все взоры устремились на нас, точнее, на меня <…>.

Между тем, хозяин представил меня всему многолюдному обществу как «многообещающего молодого философа» и, бросив в сторону шедшей навстречу с раскрасневшимся личиком барышни-подростка: «А ты, Танечка, присмотри за нашим гостем», — повлек меня к верхнему концу стола и усадил рядом с собой, по правую свою руку. «Танечка» принесла чашку чая и стала придвигать блюда с закусками.

— Так вы хотите поговорить о ритуале? Пожалуйста, пожалуйста.

Поглядывая поверх плеча своего собеседника слева, размешивая ложечкой сахар в чае, я старался не разминуться с глазами Розанова. Я вкратце напомнил ему, что он писал о прирожденном вегетарианстве евреев, подчеркнул, что получил хорошее еврейское образование и точно знаю, что в еврейском религиозном обиходе нет и не может быть места для употребления человеческой крови, а потому…

— Такой молоденький, — прервал меня Розанов, — и уже хотите знать все тайны иудейской веры! Да об употреблении крови на Пасху известно, может быть, всего-то лишь пяти или, самое большее, семи старцам в Израиле.

— Так как же вы знаете?!

— Я? Я верю. Да я уверен в ритуале. А как узнал? Носом! <…> Конечно, я верю в ритуал. Помилуйте, как могло быть иначе? На чем держится еврейство целые тысячелетия — без земли, без государственной власти, даже без общего языка, и как еще держится, как сплоченно, как единодушно — этакое без крови невозможно. Я чую эту кровь носом (и в подтверждение он раза два втянул носом воздух и прибавил, как бы наслаждаясь: «Вот!..»). Помилуйте! Оглянитесь кругом! Как это происходит?! Чуть те, кому полагается за этим наблюдать, замечают, что народная сплоченность ослабевает, что единство Иудейского племени под угрозой, вот, как в наше время, так сразу пускается в ход наиболее верное средство: кровь! Чуете?., кровь замученного, согласно с древним ритуалом, христианского младенца. Ничто не слепляет так людскую глину в твердый ком, как липкая человеческая кровь. Вы этого еще не знаете, а они знают… Посмотрите только, как все стали заступаться за какого-то безвестного Бейлиса… Да и «шабес-гои» не отстают, и прислужники евреев бьют в те же литавры, не исключая вашей «Русской мысли». В России все плохо, хороши одни евреи… Так надо же кому-нибудь и за правду заступиться и на евреев пальцем указать. Да, я положительно верю в ритуал!

Я слушал Розанова, как во сне, не спуская с него глаз, — неужели действительно он верит? Но почему же чем более горячо и быстро он говорит, тем упорнее избегает смотреть мне в глаза? Неужели боится, что я могу увидеть его насквозь? А он продолжал, ища еще более убедительных доказательств в пользу своей «веры», продолжал еще более торопливо и все громче и громче:

— Да посмотрите сами: все наше для вас погано, мерзко. «Трефное». Вот и вы, хоть и философ, не прикоснулись ни к чему, что моя дочь перед вами поставила. И не смотрите на меня так пронзительно, — сами знаете, что с этим и спорить невозможно. Трефное, так трефное.

<…>

— Ради Б-га, Василий Васильевич! — прервал на этот раз я его, смотря в упор в его водянистые глаза. — Вам же доподлинно известно, что если я не прикасаюсь к ветчине на вашем столе, то это не потому, что стол ваш, а потому, что ветчина — это свинина, да, нечто «трефное», то есть пища недозволенная по еврейскому ритуалу, вот по тому же ритуалу, который строго-настрого запрещает евреям употреблять в пищу кровь! Вы, Василий Васильевич, ведь сами так хорошо об этом писали! Как же…

У меня чуть не сорвалось: «Как же вам не совестно!» Но я вовремя спохватился. Впрочем, Василию Васильевичу и без моего укора было совестно. Его седая голова как-то неестественно втянулась в плечи, и он растерянно обводил глазами стол.

<…>

— Ладно, ладно, — смеялся Розанов — коли вы все против меня: и евреи, и старообрядцы, да и собственные мои дочери, бросим о ритуале. Но о евреях я все-таки доскажу…

<…>

<Я> был разочарован <…>. Мой первоначальный импульс был понять, с участием самого автора «Темного лика», «Людей лунного света» и «Введения к Достоевскому» и прочего и прочего, что толкнуло его к столь загадочному самоотречению, но я никогда не ожидал, что услышу от него избитые вариации на затасканные темы Меньшикова, нововременного эксперта по жидоедству.

— Нет, — продолжал катиться по наклонной плоскости Розанов, — скажите сами, как это объяснить без всяких ритуалов, что все евреи, как один, только и делают, что поносят Россию на чем свет стоит, не находят в ней ничего решительно хорошего и готовы продать за алтын?.. А у них-то самих разве все так благополучно? Неужели не за что хоть разок, для разнообразия что ли, себя самих поругать?!

<…>

Дело не в еврейском самолюбии, а в их беспримерной настойчивости. Только и думают, как бы поскорее упрочить свою власть над нами… А для этого нужно добывать деньги какими угодно средствами… Вот прошлым летом я наблюдал в Бессарабии, как еврейские лавочники постоянно обвешивали съезжавшихся на базар мужиков…

— Василий Васильевич! — вскричал я против воли, — разрешите и мне слово вставить, и как ни разочарован был… [запись обрывается] [ШТЕЙНБЕРГ].