Ватага

А из толпы выделился сгорбленный в измызганной нагольной шубе человек, тот самый чахоточный мастеровой, портняга.

Он остановился пред чугунным великаном, как пред кедром сухая жердь:

– Сволочь ты, Зыков! Чума ты!.. Холера ты!.. – сквозь кашель скрипел он надтреснуто и звонко, втянутые щеки вспыхнули румянцем, воспаленные глаза, сверкая, запрыгали.

– В чем дело? – спокойно и смутившись спросил Зыков.

– Как в чем дело?! – И палка человека с силой ударила в ковер. – Зачем ты сюда пришел? Грабить, убивать да жечь?

Толпа ответно зашумела, пыхтящей волной вкатилась на ковры, кой-кто из партизан опасливо схватились за винтовки, и сквозь шум сухая жердина больно секла чугунный кедр:

– Нешто за этим тебя, убивца, звали? Все испугались, все присмирели, а вот я не боюсь тебя, черта… Руби, бросай в костер! Мне все равно подыхать скоро. А правду я тебе, сатане, скажу… Прямо в твои бельма бесстыжие… Нна!

– Чего зря ума бормочешь?.. Чего ты смыслишь?..

– Молчи, убивец, сатана! Какой ты к чертям правитель?.. Живорез ты… Погляди, что делают разбойники твои: грабят, увечат народ. Эвот винный склад разбивают, да водку жрут.

– Ка-ак?! – И у Зыкова запрыгали щеки.

– А тебя лают, как собаку… Пра-а-а-а-витель!..

Зыков крякнул и утер полой взмокшее лицо.

– Это Наперсток мутит, – сказал Срамных. – Под тебя подковыривается.

– Знаю, – ответил тот и грозно зарычал: – Эй, горнист!.. Играй тревогу, сбор!.. Я им покажу, какой я есть правитель.

Гараська с тугим мешком ходко бежал прямо по дороге, за ним с руганью гнался косматый шерстобит, за шерстобитом – его дочь, девушка, крича и плача. У шерстобита в руках здоровый кол, и бежит он по морозу в одной рубахе и без шапки.

– Убью, дьявола, убью!..

Гараська бросил мешок и, подобрав полы, помчался, как наскипидаренная лошадь.

В это время, словно медный бич, резко взмахнул над городом медный крик трубы.

– Язви-те! Вот так раз… Тревога!.. – задыхаясь, крикнул Гараська и приурезал к площади.

По переулкам, из дворов, с реки бежали и скакали на конях партизаны.

– Айда скорей!.. Тревога… – перекидывались выкрики.

Одни сидели в седлах бодро, прямо, другие слегка мотались от подпития, третьи загребали ухом снег.

Труба сзывала, тревожно летели звуки и навстречу звукам…

– Товарищ Зыков!.. Я здесь, прибег… – Гараська кинулся к толпе, где строились широким кругом партизаны.

А перед Зыковым бросилась на колени растрепанная девушка:

– Заступись!.. Твой парень… ой, батюшки…

Молодое лицо ее рдело, волосы рассыпались по вспотевшему лбу, и глаза метались, как птицы в силке.

– Дочерь моя… Дочерь… варнак хотел изнасильничать, – потрясая колом, орал лохматый шерстобит. – Подай его, убью!

Зыков быстро поднял женщину.

– Спасибо, что доверилась Зыкову, – сказал он. – Зыков защиту даст… Вот ищи… Все мои ребята здесь. Только, девка, смотри: ежели не сыщешь – вздерну. Знай! – и, погрозив безменом, он пошел по кругу вместе с ней.

– Вот он, вот! – ткнула она в Гараську и в страхе схватилась за Зыкова.

Гараська побелел и забожился.

– Стервец! – крикнул Зыков, сразу поверив девушке.

Гараська бросился на колени, но безмен взмахнул, и занесенную руку Зыкова не остановишь.

И уже Зыков на коне. Конь скачет, пляшет, из ноздрей валит дым, из-под копыт – пламя, из-за крыш и здесь, и там, тоже вдруг вырвались дым и пламя.

– Пожар! Пожар!..

Это загорелись три церкви. По приказу Зыкова церкви с обеда были набиты соломой и дровами.

– Пожар, пожар!.. – Зеваки-горожане бросились туда.

Четвертая церковь деревянная. Еще маленько, и она запылает ярче всех. В ней пятьдесят три человека крамольных горожан ждут своего конца.

Они все связаны общей веревкой. Пусть радуются кости протопопа Аввакума! В его честь и славу все приговоренные будут сожжены велением Зыкова, и двое поджигателей уже вбежали с огненными головнями в церковь.

Из открытых дверей повалили струйки дыма, послышались глухие стоны, плач, мольба, вот кругло, густо заклубился желтый дым, и вместе с дымом выскочили из церкви поджигатели.

– Сволочи! Чего не подождали?.. – прохрипел только что вбежавший с улицы страшный, опьяненный кровью, Наперсток.

– Куда ты, назад!.. Сгоришь…

Но тот, загоготав, с высоко занесенным топором бросился сквозь дым в церковь.

– Кайся, кто первый зачинал! – гремел на весь круг Зыков, и конь его плясал. – Помни клятву, не врать мне ни в чем… Говори правду. Хотели винищем обожраться да колчаковцам в лапы угодить?!.

Было выдано восемь партизанов да два солдата, да еще поймано семеро мещан.

– Чалпан долой!

Наперстка не было, и головы рубил Срамных.

Зыков с коня бросал ему:

– Монопольку сжечь. Немедленно… Пьяных расстреливать на месте… Я буду там…

Лишь десятая голова слетела с плеч, Зыков взмахнул нагайкой, конь взвился, обдав всех снегом, загудела земля, и всадник скрылся.

Наперсток с обгорелыми волосами выкатился в раскорячку из церкви, с его топора, лица и рук текла кровь. Он бросил топор и пал на снег. Рыча и безумно взвизгивая, он грыз свои руки, разрывал одежду, выл, катался по земле, как вывороченный с корнями пень.

Потом бросился к реке, падая и вскакивая.